Портрет семьи - Наталья Нестерова

Температура тридцать семь и три, кашель продолжается, но уже не сухой, лающий, а мокрый, булькающий. Да и общее впечатление парень производил обнадеживающее. Уже не казалось, что он помрет в ближайшие несколько часов.

Но другие покойники на горизонте появились. Позвонил дедушка Петьки Семен Алексеевич.

— Умерла моя Танюша, — всхлипнул он в трубку. — Три дня назад.

— Примите соболезнования.

— А Петька как там?

— Немного приболел, простуда, но уже поправляется.

— Соскучился я без него.

«Забирайте!» — должен был ответить Андрей. Но куда от врача, от Клавдии Тимофеевны, забирать ребенка, который только-только пошел на поправку?

— Андрей, у меня к тебе такое дело… просьба в общем. Завтра похороны, а гроб нести мужиков недостает. Выручишь?

«Ну, совсем меня в зятьки заделал!» — мысленно возмутился Андрей. Да разве откажешь в подобной просьбе?

Пришлось ответить согласием, записать адрес больничного морга. А ведь планировал в понедельник начать заниматься своими делами, первым из которых было раздобыть денег, занять у приятелей.

Андрей ехал в морг и думал о том, что некоторые люди до седых волос сохраняют детские страхи перед покойниками. Мертвый человек для них страшнее оборотня. Когда хоронили Гены Панина дядю, брата Юрия Яковлевича, до синевы бледный Генка дрожал как осиновый лист, боялся, что заставят подходить к гробу прощаться. Хотя среди живых Генка труса никогда не праздновал.

Андрей покойников не боялся, с детства к ним привык. Отец служил на Севере, в Кеми. Их военный городок и дом, в котором жили, граничил с кладбищем. Почти каждый день Доброкладовы обедали под похоронный марш. В окно смотрели на погребальные процессии, на плывущий над головами гроб, рассматривали покойника — мужчина или женщина, молодой или старый. Так в деревне рассматривают прохожих на улице. Интересно.

К ним приезжала бабушка погостить, крестилась, заслышав унылые звуки шопеновского марша:

— Пусть доброму человеку земля будет пухом.

И тоже подходила к окну, чтобы увидеть, кого хоронят. Заглянуть сверху (они жили на третьем этаже) в гроб тянуло всех, независимо от возраста и многократной повторяемости события.

Бабушка знала массу пословиц и поговорок. Насмотревшись в окно, снова крестилась и звала за стол:

— Суп стынет, идите обедать. На погосте жить — всех не оплачешь.

Андрей думал, что это выражение не народная мудрость, а оценка конкретной ситуации. И был поражен много лет спустя, услышав в разговоре по поводу прогоревшей фирмы дословно: на погосте жить — всех не оплачешь. Ему-то казалось, что бабушка сама придумала.

В последнее время он стал часто вспоминать бабушку. Наверное, потому что мысли о маме, предавшей отца, он давно себе запретил.

Еще бабушка говорила про девушек: «Красота до венца, а ум до конца». К Марине это неприменимо. Ума ей не занимать. Маришка и в пятьдесят, и в восемьдесят будет красива, а он готов наблюдать прекрасное старение ее лица, если это лицо будет лежать на соседней подушке.

Неожиданно для Андрея в морг прощаться с Петькиной бабушкой пришло много народу. И недостатка в мужиках не наблюдалось. Хитрость Семена Алексеевича шита белыми нитками. Позор отсутствия единственной дочери затушевывался и несколько оправдывался наличием Петечкиного отца. Присутствующие могли допустить, что Лену не отпустили дела непреодолимой важности. Кто пришел или кого пригласили — всегда отслеживается, будь то свадьба, крестины или похороны.

Андрей стоял у стены, ловил на себе любопытствующие взгляды. И почему-то не злился на то, что его записывают в члены семьи, до которой ему нет дела. Он никогда не видел живой лежавшую в гробу маленькую худенькую женщину с восковым личиком, с заострившимся носом, в платочке и с церковной бумажкой поперек лба. Эта женщина могла бы стать для Петьки такой же прекрасной бабушкой, какая была у него, у Андрея. Но не стала, ушла из жизни несправедливо рано, успев увидеть только первые Петькины улыбки (этот обормот кого угодно способен растрогать), не услышав его заливистого хохота, прорезавшегося за несколько дней до болезни. Смех восстановится, никуда не денется! Вот только бабушки уже нет, и перед ее кончиной блекли любые потуги брыкающегося самолюбия. Пусть его, Андрея, рассматривают, не жалко.

Гроб до автобуса несли не на плечах, как в картинах Андреева детства, а ухватившись за днище. Остальные трое мужиков ростом ниже Андрея, и ему приходилось двигаться на полусогнутых, чтобы гроб не заваливался.

На кладбище за какую-то мзду местные работяги дали для гроба каталку вроде больничной. Лафет для рядовых покойников. Он трясся по плохо очищенной от снега дороге, оркестра не было, только железное звяканье тележки и скрип снега под ногами. «Без музыки, — подумал Андрей, — пропадает трагизм момента, и все похоже на перевоз скарба».

Идти было далеко, дул морозный ветер, мужики надели шапки. Снова оголили головы, когда гроб опускали в яму. Из-за холода погребение прошло почти торопливо. Только три секунды, когда по гробу звонко заколотили первые куски земли, вызвали общий скорбящий стон, заплакал Семен Алексеевич, уткнул лицо в свою игольчатую шапку. Звук падающей в яму земли становился все глуше, быстро вырос холмик, на который положили венки и на глазах гибнущие от мороза живые цветы.

На обратном пути, когда подходили к воротам, Семен Алексеевич тронул Андрея за локоть:

— На поминки поедешь?

— Извините, не могу. Еще раз примите соболезнования.

— Спасибо. Она была очень хорошей… Не будет у Петьки бабушки.

— Я тоже об этом думал.

У Андрея была просьба к Семену Алексеевичу, и он не знал, как о ней заговорить. Дело в том, что путь до морга и до кладбища оказался длиннее, чем предполагал Андрей. Он не заправил машину — не на что было. Собирался после похорон заехать к приятелю и одолжить денег. Не дотянет. Стрелка лежит на нуле, и уже полчаса назад стал мигать огонек, напоминая, что бак стремительно опустошается.

Широкие жесты, вроде щедрого гонорара врачу, имеют тенденцию превращать тебя в попрошайку. Впрочем, так бывает только с бедными. А он и беден, как церковная крыса.

— Семен Алексеевич, извините! Забыл дома бумажник, ни копейки денег, а надо срочно заправиться. Одолжите рублей триста, пожалуйста! Сегодня же заеду и верну.

— Бывает, дело такое, — полез в карман Семен Алексеевич и вытащил смятые купюры. — Держи. А возвращать… это… не надо.

— Спасибо! Но я не привык в должниках ходить.

— Ты мне вроде не чужой, но как знаешь… Только чего приезжать… Можно я сам? Петьку проведать?

— Конечно, в любое время. До свидания!

Семен Алексеевич шмыгнул носом. Андрей неожиданно для себя обнял его и похлопал по спине:

— Крепитесь!