Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

Поздно вечером, уже в полной темноте, когда я дремал при свечах, ко мне ворвался Серж. Он был сам не свой. Мне даже страшно стало.

– Что случилось? Серж, что такое? Почему ты не в Нормандии?

Он ничего не мог сказать. Выпил, посидел и, после длинной паузы, собравшись с духом сказал:

– Не знаю, как это объяснить, Альф, но… дело такое… Ты только послушай… Случилось нечто небывалое…

– Что?

– Тредубов исчез.

– Как? Уехал?

– Нет, в том-то и дело… он был с нами… в машине…

– Да, вы ехали в Нормандию…

– Угу, а по дороге случилось кое-что… необъяснимое…

Он снова выпил, закурил и сбивчиво рассказал: по пути в Нормандию – ехали через какие-то городки, куда по просьбе Игумнова они завезли номера «Русского парижанина» и «Социалистического вестника», – они остановились перекусить в таверне, снова поехали, у Тредубова было отличное настроение, Юрий и Серж выпили немного, Николай был трезв, все время молчал, напряжен и сосредоточен – то ли на дороге, то ли чем-то удручен (мне было понятно, чем он был удручен); встреча с литейщиками была намечена на завтра, Тредубов не волновался, в Лизьё всегда хорошо принимали, мало кто оттуда собирался уезжать, людей приходило все больше, там появились активисты, которые хорошо распространяли и «Парижанина» и «Вестник», так что остановка там должна была быть короткой и легкой; Тредубов что-то говорил про местные сидр и кальвадос, про средневековые церкви и базилику Святой Терезы в Лизьё, делился с Сержем своими планами, говорил о своем романе, в общем, был немного под мухой и говорил не столько с Сержем, сколько с собой; ехали довольно быстро, вдруг машина попала колесом в колдобину или на кочке подскочила, встряхнуло хорошенько, в воздухе что-то будто лопнуло, все подумали: колесо, но тут тихо стало как-то, тихо стало оттого, что Тредубов умолк, умолк он потому, что его не стало! Вот только что он сидел сзади, Серж сидел рядом с водителем, Тредубов сидел один сзади, рядом с ним были журналы, книги, вещи, его голос, казалось, все еще звенел в воздухе, ощущались и запах от выпитого вина, и магнетическое воздействие, какое исходит от людей творческих, – по всем признакам он обязан был быть в машине, машина-то не останавливалась! она только на кочке подпрыгнула… или в рытвину заглянула… и его больше нет!

– Нету, понимаешь, Альф?

– Нет, не понимаю. Что ты говоришь? Куда он делся?

– Я не знаю. – Серж беспомощно разводил руками, протирал платком лоб, его глаза бегали: – Не понимаю, как это так получилось… не понимаю…

– Серж, человек – не монетка, под диван не закатится. Вы были в одной машине. Ты должен знать!

– Должен, Альф, знаю, что должен, но – не получается, не понимаю… не понимаю…

Он высморкался, чуть не плача. На него было жалко смотреть. Это была растерянность ребенка.

– Соберись, Серж, подумай, что ты скажешь в полиции.

– Полиции? – На его лице появился испуг, он икнул. Я подал ему воды.

– Да, конечно, полиции. Что ты им скажешь? Туда нельзя в таком виде прийти: я не понимаю, я не знаю – это не пойдет!

– Да, ты прав, ты прав, – он ощупывал себя, свои карманы, и вдруг завыл жалобно: – Альф, я не знаю, что произошло… Не знаю!

Он сел на софу, я присел рядом, обнял его левой рукой. Он плакал! Он плакал, как дитя, навзрыд. Я дал ему выпустить слезы, дал ему время, потом опять начал.

– Тебе надо собраться, успокоиться, прийти в себя и хорошенько подумать…

– Да, да, – повторял он, – верно, ты прав… успокоиться, прийти в себя…

Мы как следует выпили, его отпустило, он начал говорить связно, несколько раз начинал свою историю – все шло четко, но как дело доходило до самого происшествия, его рассказ делался каким-то странным, он говорил обрывками, будто он был в полусне.

– Мы вышли из таверны и сели в машину… поехали… ехали довольно быстро, я хотел Николаю сказать, чтобы он потише… трясло на кочках, вот, трясло… встряхивало… вещи на заднем сиденье… я пересел… сначала я ехал с ним рядом… а потом пересел вперед… когда же я пересел? Не помню… машина подпрыгнула… и вот мы уже снаружи… ищем… да, мы искали… Николай все подтвердит, он сказал, что придет к тебе, я его просил… Мы искали, я даю тебе честное слово…

– Искали?

– Да. Даже звали его, в кусты заглядывали, у дороги росли кусты… Но это невозможно. Машина-то, понимаешь, не останавливалась. Не мог он выпорхнуть!

– Не мог. Никак не мог.

– Но вот нету.

– Испарился?

– Не знаю, Альф, не знаю… Мне стало так страшно… мне и сейчас страшно… И Николаю тоже стало страшно… Так мы напугались… Такой холод меня объял… Понимаю, что что-то происходит, только понять не могу. Только был человек, и вдруг нигде его нет. Ни в машине, ни на дороге, ни у дороги, нигде. Аукали, нету… Не знаю, что делать. Что сказать Игумнову?

– Да черт с ним, с Игумновым. Что ты его жене скажешь? Подумай о полиции! Они на вас посмотрят как…

– Не знаю, Альф, не знаю. Как такое расскажешь?.. Бедная девочка…

После исчезновения Тредубова в городе поднялся переполох. Игумнов бегал в полицию и к журналистам, выпустил экстренный выпуск номера, поднял на ноги всех, в дело немедля включился Лазарев, который пустил в ход какие-то свои тайные связи, все забегали, возили Сержа искать таверну, где они останавливались с Тредубовым, насилу отыскали место, расспрашивали хозяина, тот что-то подтвердил, а в чем-то не совпал с версией Шершнева; они пытались добраться до Николая (все его называли «шофером», будто у него и имени не было), большой делегацией (человек пять) отправились на Разбойничий остров, но Арсений никого на порог не пустил, закрыл Николая, сам вышел и сказал: «С полицией будем разговаривать, с полицией приходите, а с вами, господа, никаких разговоров у нас не будет»; ругались с ним только напрасно – тот становился злей, намекал на поддержку «Союза патриотов», говорил мы: «Не дадим нашего сына в обиду!», под конец, совсем выйдя из себя, старик, как заведенный, повторял: «Это все ваш Моргеншлюхинсын устроил! Идите с ним разбирайтесь! Его работа! Подлеца за версту чую! Его крысиный след… Еще на моего Коленьку своих шавок настрополил, видали! Брысь отсюда!»; ушли ни с чем, Игумнов объявил: «Всё ясно – они замешаны, эти люди, несомненно, замешаны в это дело!»; Шершнев спорил с ним, выгораживал Николая, Крушевский тоже не верил, и я ни на минуту не поверил в причастность Николая: тут что-то не то, думал я, что-то другое, – разумеется, Николай не имел к этому отношения, я пытался разубедить Игумнова, но с тем что-то случилось, он твердил свое, поругался с Шершневым – «Да что ты бормочешь такое? Ты говори, как дело было!» – кричал он, а Серж в ответ: «Я и говорю… Так все и было…» – Игумнов не стал слушать, в сердцах даже застонал, ушел к себе в редакцию, больше мы его не видели. Ко мне тоже прибегали самые разные люди, которые выясняли: насколько хорошо я знал Тредубова? куда он, по-моему, мог деться? кого я считаю причастным к этой «акции»? и тому подобное. Засомневавшись в том, от кого эти люди, я не стал на их вопросы отвечать. Они прохаживались по улице, поглядывали на мои окна. Я не задергивал шторы, устроил комнатный концерт, пригласил моих друзей-музыкантов, в гостиной играли джаз, пели-танцевали, а в кабинете Лазарев, Вересков, Шершнев думали, что делать… Попытки подключить жандармерию провалились – они считали, что Тредубов мог в любой момент объявиться. Дни были неспокойные, погода виляла хвостом: то дождь, то ветер, то нежданная духота. Газетчики не торопились ничего писать – а что писать? Мало ли куда он уехал. Не сегодня-завтра объявится. Зачем шуметь? Надя в отчаянии звонила в больницы, полицию, морги, даже на Гренель ходила, говорят, в ноги Богомолову бросилась и молила вернуть мужа, там ей посоветовали не в моргах искать, а по борделям пройтись, у нее случился припадок, она запустила в кого-то чернильницей или карандашницей, после похода в советское посольство ей стало сильно нехорошо, к ней приехали сестры, врач прописал ей успокоительное, я тоже к ней ходил, принес снотворное, пытался отвлечь беседами, но с ней не удавалось побыть тет-а-тет, ее неприветливые сестры на меня странно смотрели как на врага и все время говорили об одном и том же: «Где же он? – говорила одна. – Куда подевался?» «Да уехал он куда-нибудь?» – отвечала легкомысленно другая. «И куда он уехал? Почему не предупредил? Все волнуются…» «Да мало ли мест, куда можно поехать…» и так далее… Она на них кричала: «Никуда он не мог уехать, никуда не уехал!» «Где же он тогда?» – говорили они, она в бессилии: «Убили!» Они не понимали: за что и кому надо было убивать ее мужа? Самая старшая некрасиво ухмылялась. Я не понимал, почему Надежда их не выдворит совсем… И всегда кто-нибудь еще приходил; я советовал к ней не допускать, но меня не слушали, да и Надя сама настаивала, чтобы впускали, ждала, что сообщат: нашли, – хотя бы тело нашлось, говорила она, я ее понимал, но эти визиты ей не давали отдохнуть, она была в страшном напряжении (мои капли не имели на ее взвинченную психику действия), мне казалось, она могла умереть от разрыва сердца, она часто бредила наяву, однажды мне показалось, что она связно начала мыслить и тогда рассказала, что в Америке с ними тоже происходили странные вещи, почти до такого однажды дошло… Я спросил, какие именно «странные вещи»; она не ответила, опять засобиралась на Гренель; я встряхнул ее и строго сказал: