Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын

мозговую ткань западного общества – в университеты, в печатные органы, и что это несомненно удастся им по их духовному и программному сродству с Западом, а особенно с Америкой. Только в 1978 я заметил наглые статьи свежеприбывших советских журналистов вроде Соловьёва и Клепиковой, вдруг неправдоподобно, жонглёрски легко отринувших своё коммунистическое прошлое; затем прислали мне две книги Янова по-английски, уже густо, агрессивно антирусские. Они-то и толкнули меня к этому высказыванию по Би-би-си о Третьей эмиграции.

Но не пришло бы мне в голову начинать с ними борьбу за образ мыслей Запада, это заранее – их выигранное поле. А между тем они всё более обращали остриё выступлений против России, русского сознания, а в частности против меня. В июне 1979 выступил Е. Г. Эткинд в парижском левом «Монде», ото всей эмиграции клянясь Западу в верности. «Восточная Европа», написал он, это звучит слишком хорошо как для самоварной, так и для сталинской России, верней говорить: «Западная Азия». Русские представления не изменились со времён генерала Дуракина[274] (хороший, мол, типаж для русских). Недавние русские (это я) мечтают восстановить престол царей и византизм Третьего Рима. (Ах, я такую бы конкурсную работу предложил – «Третий Рим и Третья Эмиграция», вот не дожил Бердяев!) Русские аятоллы (это я) архаичнее иранских: они хотят даже не исламскую республику, но православную монархию (что, ясно, реакционнее). А вообще – религии только разъединяют человечество, соединяют же его нерелигиозные культуры.

Тотчас вослед (очевидно, сроки у них были согласованы, меня Максимов о том и предупреждал), в начале июля, дал и Синявский интервью «Монду». Оказывается, очень его «безпокоят» раздоры в эмиграции (которые он-то и раздувает), ибо, открывает он нам, и Гражданскую войну в России вызвали – что бы вы думали? – ссоры и споры (а не переворот большевиков). Солженицын, де, своим неодобрением эмиграции воздвигает барьер, мешающий людям бежать из современной треклятой России.

Через пару летних месяцев Синявский, однако, смекнул, что раздором-то он и жив, иначе его и вовсе не слышно, новых книг нет годами, – и вот в интервью швейцарской «Вельтвохе» заявил противоположно: что раздоры – признак здоровья эмиграции, это вход русского мышления из самодержавного периода в плюралистический, – иначе во имя единства нас заставят маршировать сплочённым фронтом, под предлогом, что «Солженицын – пророк, мессия России и всего мира».

Не ограничиваясь печатным, Синявский изустно, сколько сил, брызгал всем собеседникам и аудиториям, что Солженицын – монархист, тоталитарист, антисемит, наследник сталинского образа мысли, теократ. (Ну прямо в дуду с КГБ, ведь буквально этими обвинениями оно более всего и старалось сорвать мне активную политическую роль на Западе. Только зря, я и не собирался её играть.)

В ту же дуду не уставал Копелев в Москве надувать иностранным корреспондентам: Солженицын – с диктаторскими замашками, двойник Ленина, союзник Кремля, страшная опасность, а писатель – весьма ограниченных способностей. Через корреспондентов – это готовно перетекало дальше на Запад.

Тем временем и слабышка Карлайл, ещё не насыщенная своею книгой против меня и наскоком на Гарвардскую речь, напечатала в «Нью-Йорк таймс мэгэзин» статью «Оживление мифов святой Руси»[275], обширную, с обильными фотографиями (иконы, Илья Глазунов, В. Осипов и я). Отстаивая своё – как внучки Леонида Андреева и приёмной внучки эсера Чернова – наследное понимание России, она предупреждала: всё большее число русских возвращается к шовинистическим традициям дореволюционной России, явный элемент этой волны – антисемитизм (к которому она сводит «Ленин в Цюрихе»), и это должно вызвать тревогу на Западе. (А в Соединённых Штатах «антисемитизм» – ещё острее словцо, чем в СССР «буржуазный наймит», только свистни.) Обширная надёрганная её статья была образцом охульной всячины, соскребённой изо всех углов и налепленной кряду: «русские издавна считают себя избранной нацией», Москва – Третий Рим, славянофилы, театр Любимова, «Письмо вождям», размножение мусульман, Суслов – главный русофил в Политбюро, возрождение православия антисемитично, не стоит защищать арестованного Осипова, – а подтвержденье всему она находит в цитатах из Сахарова, Чалидзе, Турчина, Янова, жены Шрагина и Джорджа Кеннана… И кончала – иконным изображением Синявского.

Так уже с 1978 года это тождество, «Россия – антисемитизм», было основательно обряжено и на верхах американской единотканой прессы. То и дело в «Нью-Йорк таймс» с её приложениями и в других крупных газетах появлялись статьи, что возрождающееся русское национальное сознание есть прежде всего антисемитизм, а значит – хуже всякого коммунизма[276]. А когда главные газеты дружно трубят в одно (а большей частью так и бывает) – это производит на американскую читающую публику (совсем не рядовых американцев) вполне обморочивающее влияние. За несколько месяцев было выдуто настроение, что не коммунизм грозит Америке, а русское национальное сознание (и Огурцов с Осиповым – из лагеря). Взятый тон с тех пор держится и годы. Вот недавно «Вашингтон пост» без зазрения напечатала карикатуру: Владимирская Божья Матерь – с серпом и молотом во лбу, советскими орденами на груди, а вместо младенца – на руках маленький Брежнев. Подпись: «Мать Россия»[277]. В Штатах недопустим расизм, но лить помои на Россию как целое и на русских как нацию позволяют себе даже и почтенные люди.

В ту осень, 1979, было модно на Западе ещё и ругаться аятоллой Хомейни (разворачивалась исламская революция в Иране), и вот зазвучали голоса, что православие в России – это всё равно что Хомейни в Иране (по количеству кровавых жертв? по безсердечности церковной диктатуры?). Какой момент! какое нестираемое влепить клеймо на это православие, чтоб оно уже никогда не встало на ноги! А стиховед и эстет Эткинд не постеснялся в интервью с «Ди Цайт» (28 сентября 1979) поставить православие в ряд с ленинизмом, а мне припечатать, что я желаю своей стране – получить аятоллу. Приём неглубоких умов – подхватывать тему с поверхности, – вот «хомейнизм» (и термин придумали они). Но и какая же злая изворотливость. И с этими людьми совместно – мы можем строить будущую Россию?

Весь этот быстрый антирусский разворот в мире показывал мне, что я, очевидно, засиделся, надо было выставляться против этой атаки раньше. Ответ мой созрел одноминутно: отбить от русских хотя б это клеймо! «Персидский трюк» – персидский порошок в глаза русскому человеку, едва встающему с ниц[278].

Напечатал в нескольких европейских странах. Кажется, отбил: «хомейнизма» в иностранной прессе больше нам не лепили.

Только уныло-спесивый Чалидзе, ещё не зная о моём ответе, тащил клейкую кличку в Соединённые Штаты и разворачивал крупными буквами над двумя страницами своей огромной статьи в «Новом русском слове»: «Хомейнизм или национал-коммунизм» (два единственных выхода, оставшихся тем, кто озабочен русской судьбой)[279].

Не стал бы я и петитом об этой статье вспоминать, если бы Сахаров вскоре печатно не признал первостепенной важности её. Подразвился Чалидзе от прежнего. Уже не ставит, как в первых