Царские забавы - Евгений Сухов

Наконец была выплюнута последняя косточка — она весело проскакала по столу и, скатившись на пол, затерялась в щели.

— А теперь ответь мне, готов ли ты государя Ивана Васильевича ублажить?

— Как не быть готовым, — обиделся боярин. — Все мои предки московских государей ублажали. Неужно Гаврила Фомич хуже всех будет?

Боярин взял с золоченого блюда наливное яблоко, надкусил его и зажевал, едва не захлебнувшись соком.

— Так вот что государь мне велел передать… Дочку свою младшую во дворец приведи. Омывальщица ему нужна.

Поперхнулся Гаврила Фомич соком и долго не мог откашлять пересевший в горле кусок. А детина заботливо застучал боярину между лопаток широкой ладонью.

— Да ты никак подавился, Гаврила Фомич. Или чести великой не рад?.. А, понимаю тебя, боярин, от доброй новости поперхнулся. Ничего, оправишься, теперь тебе во дворце бывать. Дочку навещать будешь… ежели государь пожелает!

Отрок выбрал самый золотистый персик, с бархатной, словно у новорожденного младенца, кожицей. Откусил. По его лицу пробежало нескрываемое блаженство. Для боярина стало ясно, что посыльный забыл, о чем шел разговор.

Громыхнул кулаком по столу Гаврила Фомич и вернул детину к действительности.

— Чтобы боярин Коробьин дочерей своих на московский двор на утехи поставлял?! Не будет этого! Я лучше помру, чем решусь на такое!

Детина выплюнул и персиковую косточку. Богато боярин живет, нечего сказать: не в сезон персики с виноградом жует. Видать, именьице у него богатое, а иначе откуда такой прибавок? А еще говорят, воеводствовал боярин в Нижнем Новгороде, вот там и покормился.

— Ты смерть понапрасну не кликай. Она, боярин, твою речь под дверью может подслушивать, — спокойно одернул Гаврилу Фомича детина. — Иван Васильевич велел передать, что ежели надумаешь желанию его перечить, так помрешь в тюремной яме. Так что мне государю передать? Вот ты и присмирел, Гаврила Фомич, верно толкуют, что близкая смерть пострашнее любой нагайки будет. Самого непокорного умолкнуть заставит. Ладно, боярин, государь покудова тебя не торопит. Дает тебе срок до послезавтрашнего дня, но если к обедни дщерь не придет… будет тебе опала.

С тем и ушел государев скороход.

Гаврила Фомич поскреб подбородок, погоревал малость, а потом призвал дочь.

— Ты вот что, Акулина… к государю в услужение пойдешь. И делай все, что царь тебе велит. Господин он нам, а потому нельзя ему перечить. Если худое случится, этот грех я на себя возьму, — печально объявил он.

Гаврила Фомич пожалел о том, что в срок не съехал из Москвы. Многие бояре оказались подальновиднее: забрали дочерей еще прошлым летом и отправили в такие углы, где, кроме медведей, хозяев не сыскать.

— Как скажешь, батюшка, — покорно вымолвила Акулина.

Три дочери было у Гаврилы Фомича, Акулина была младшенькой и самой ласковой.

— Ты уж не держи на меня худого, — извинялся Гаврила перед любимицей. — Не по силам мне с самим царем тягаться. Иван и не такие могучие рода с корнем выдирал. А Коробьины ему и вовсе сорняком покажутся. Так что помни, дщерь: не только свою судьбу держишь в руках, но и жизнь сестер, — уже строго наказал боярин.

Государь внимательно оглядел девицу, так покупатель осматривает яблоко, прежде чем отведать его на вкус. Девица была создана для любви. Невысокая, русоволосая, с аккуратно очерченными грудями, с гибкой талией, она казалась воплощением соблазна. Грехом, пришедшим из райского сада. Явилась дьявольской искрой, чтобы сокрушить государеву твердыню.

— Хороша, — согласился Иван Васильевич, — давненько таких девиц не пробовал. А только ты себя всю покажи, — властно пожелал царь.

Акулина раздумывала мгновение, а потом тяжелая тога упала к ее стопам, освободив от плена покатые бедра.

— Да! — восторженно выдохнул государь, понимая, что ни к чему теперь душистые масла и нежные прикосновения омывальщиц, если что и способно было оживить его, так это тепло Акулины. — Вот что, девицы-красавицы, — повернулся государь к боярышням, — у меня к Акулине разговор имеется, а вы идите к себе. Коли нужда наступит, призову вас.

Царь Иван не без удовольствия проследил за тем, как боярышни пересекли комнату и скрылись за маленькой дверцей, укрытой в самом углу. Государю совсем не хотелось верить, что уже через несколько лет большинство девиц лишится былой привлекательности. Они будут походить на сорванные цветы — кожа увянет и сделается морщинистой, а былая краса превратится в печальные разводы надвигающейся старости.

Перевел государь взгляд на Акулину и погрустнел.

Даже адское творение не может навсегда оставаться молодым и тотчас показывает увядающую плоть, стоит только обратиться к спасительной молитве.

— Сохрани и помилуй, — попытался защититься от наваждения государь.

Чем больше смотрел государь на девицу, тем сильнее росло его желание и тем уязвимее он становился для козней дьявола. Ивану Васильевичу хотелось закричать: «Поди прочь! Изыди, сатана! Не вводи меня во грех!» Но вместо этого государь произнес едва слышно:

— Подойди ко мне, краса-девица, дотронуться до тебя жажду!

Сделан неуверенный шажок, потом другой. Осторожно идет Акулина, как будто не по комнате ступает, а шествует навстречу пламени.

Вот сейчас столкнутся вода и пламя, и родится обжигающий пар. Иссушит он глубокий омут и покажет свое неприглядное дно, заросшее водорослями и затянутое илом.

Иван Васильевич ухватил боярышню за руки, прижался лицом к ее животу.

— Краса! Лада моя ненаглядная! — шептал Иван. — Никуда тебя не отпущу, всех девок из теремов повыгоняю, только тебя оставлю, с тобой хочу быть. Тебя я искал, нужна ты мне, девонька! Хочешь именьице? Может, злата желаешь?

— Батюшку моего не обижай, — осмелилась попросить Акулина.

— И только-то! — расхохотался государь. — Пускай себе поживает, а ежели хочешь, так город в кормление ему отдам.

— Ничего не надобно, только батюшку пожалей, — умоляла Акулина, чувствуя прикосновение государевых губ у самого пупка. Она суетливо ворошила пальцами поредевший государев чуб, не в силах справиться с острой радостью, и стонала через стиснутые зубы: — Родненький ты мой! Сокол!

Иван Васильевич признавался:

— Эх, поздно мы с тобой повстречались, душенька! Мне бы в воде живой искупаться да сбросить с плеч годков двадцать. На Анастасию ты похожа, супружницу мою первую. И ликом, и телом — вся в нее!

Утренний рассвет был багряным, луч солнца проник через щель ставен, упал на смятую простыню и оставил приметный красноватый мазок. Девица лежала не шелохнувшись и вспоминала царские ласки, которые прошедшей ночью представлялись ей куда более соблазнительными, чем в свете нарождающегося дня. Стыд кумачовыми пятнами застыл на щеках Акулины, и она боялась пошевелиться, чтобы не коснуться голого бедра государя.