Пират Ее Величества - Николай Курочкин-Креве

— Этим пометом можно отлично топить очаг зимой: дым ничем не пахнет и глаза ест меньше, чем дым от травы, — сказал индеец (Туайя его звали на языке его племени «техуэльче»).

На следующий день они испытали тот способ охоты, когда к стаду одновременно с разных сторон подходишь. И остервенелую драку самцов видели: те не столько копытами дрались — сколько кусались. Туайя сказал, что нередко гуанако до смерти закусывают соперника! Потом Туайя показал новым друзьям большую гору костей. Это было кладбище гуанако, которые и помирать приходят в излюбленное место — как и испражняться. По длинным костям и ребрам, смешанным в куче, трудно было посчитать, сколько же здесь всего животных упокоилось, но черепов было в одной куче более трех десятков…

Всего за два с половиной дня убили сорок одного гуанако и отдали половину смущенно отнекивающемуся туземцу — за науку. Тот крикнул по-своему, вроде и не особенно громко, — и через четверть часа из-за холмов вышла цепочка женщин, которые, не произнося ни слова и взглядывая на чужеземцев только украдкой, разобрали туши и унесли. Туайя явно не спешил присоединиться к ним.

— Твой табун? — спросил Федор, вспоминая свой гарем в Бужи.

— Ну, не одного меня. Тут мой, и отца, и брата — вместе все. А ночью всегда отдельно: мое — это мое, и ничье больше.

Расстались не прежде, чем съели сообща двух гуанако, приготовленных под руководством индейца. Восемнадцать туш, присолив их горькой солью из озерца, неотличимого под слоем белесой Пыли от любого незаросшего пространства (Туайя научил, как отыскивать такие соленые озера, — по травам, растущим только по их берегам и нигде более), потащили к берегу.

6

Возвратясь с добычей, охотники узнали, что «Лебедя» флагманский галион обнаружил утром на следующий день после выхода на поиски. Судно… лежало в дрейфе!

— Та-ак! — процедил сквозь мелкие треугольные зубы Дрейк. Ребята утверждали, что он аж присвистывал от ярости. — Та-ак, значит, они не торопятся. А нос у «Лебедя» куда смотрит? Ведь не вперед, к цели, а назад, к дому. Верно?

Это было действительно так, но… Но, по правде говоря, это ни о чем не говорило, разве о том, что ночь была спокойной, а с вечера ветер здесь дул с северо-востока или с севера. Приличный моряк всегда швартуется носом к ветру, а мистер Джон Честер был приличным моряком. Да и если бы «Лебедь» действительно дезертировал — он бы мчался на всех парусах, не теряя ни часа. Потому что каждый на его борту, от капитана до арестанта, знал, что за моряк мистер. Фрэнсис Дрейк. И что надо делать, если… Если он — временно! — махнет рукой на свою великую цель и ринется искать беглецов, — что и случилось. А в таком случае не то чтобы наверняка уйти от этого «дракона», а чтобы заиметь хоть маленький шанс это сделать, надо днем и ночью, и в бурю, и в штиль идти…

А «Лебедь» стоял со спущенными марселями и зарифленными нижними парусами. То есть в положении, из которого возможно перейти на полный ход в течение как минимум часа!

Но на сей раз Дрейком руководила, похоже, не нависшая реальная опасность — а возможность смертельной опасности. Ведь если Томас Доути доберется до Лондона — он неминуемо оговорит Дрейка! А что тогда ждет адмирала на родине после возвращения из плавания, долженствующего сделать его одновременно богатым и великим? Заметим, что одно из этих условий Дрейка не устроило бы. Оба — и враз! Потому что просто богачом ему быть скучно. А знаменитым, но бедняком — глупо. Посмертная слава его не заинтересовала бы без прижизненной. Так что — подайте оба горшка на одну ложку — и не иначе!

А после оговора Доути его ведь ждут даже не цепи, как Колумба в 1500 году, а плаха — в лучшем случае, и позорнейшая петля — в худшем! Если очень повезет — Тауэр, бессрочно. Последнее только тем и лучше эшафота, что можно каждый час, каждый день, каждый год надеяться на помилование. Или, скорее, это тем и хуже эшафота, что можно каждый час, каждый день, каждый год надеяться…

…Встретив «Лебедя», Дрейк воспользовался тем, что беглый (отставший?) барк лежал в дрейфе, и подошел к его борту вплотную. Пушки «Пеликана» были заряжены и готовы к бою, только не выкачены так, чтобы стволы торчали из распахнутых портов на фут-два. Но фитили тлели в ящичках с песком, и ядра выкачены из ларей и сложены пирамидками у лафетов…

Вильям Хоукинз-третий, юнга с флагмана, когда ему пришлось перетаскивать тяжеленькие, восемнадцатифунтовые ядра, спросил, почему бы не держать ядра постоянно в пирамидках у орудий. Дрейк, услышавши это, объяснил:

— Потому, молодой человек, что море не всегда бывает спокойным, а ядра — круглые. При малейшем волнении они из пирамидок начнут раскатываться по всей палубе и переламывать ноги канонирам!

Дрейк — это Дрейк. Поэтому никто из команды «Пеликана» не удивился необычному приказу: подойти к «Лебедю» вплотную и встать борт к борту, как для абордажа. Никто ж точно не мог знать — взбунтовался ли «Лебедь», или просто отбился от стаи?

Сорокадвухфутовый «Лебедь» нес двенадцать орудий калибра не крупнее кулеврины. Поэтому встречный залп был опасен. И как будто б не бортом подставляться, верно? Но Дрейк приказал приготовить «книпели» — ядра, распиленные пополам и плоскостями — «щечками» — насаженные на железную штангу. Вообще-то книпели предназначаются для разрушения снастей, а не кузовов кораблей неприятеля — но при стрельбе в упор, как предположил Дрейк, и в чем канониры «Пеликана» согласились со своим адмиралом, — они просто разнесут в щепы борт «Лебедя», изрядно уже потрепанного штормами…

Но капитан «Лебедя» Джон Честер, правильно поняв смысл маневра флагмана, поспешил доложить:

— Адмирал! Пленник на месте! Только я посчитал бесчеловечным заточить его в тесной, душной каютке — и разрешил ему один раз в сутки, вечером, часовую прогулку по палубе.

— Прогулки, вот как? И что, мистер Доути был доволен? — со зловещей иронией обратился Дрейк к земляку (Честер ведь был, как помните, из мелкопоместных девонширских сквайров — бывших вассалов угасшего рода Куртене — нормандских графов Девоншира).

Тот иронии то ли не расслышал, то ли предпочел не расслышать — и серьезно, ровно отвечал:

— О, весьма! Но он попытался обращаться к команде с разного рода речами и призывами. Тогда я распорядился на время его прогулки зарифлять, а при свежем ветре вообще спускать паруса — дабы палубной команде нечего было делать во время этих прогулок, — и загонял всех в кубрик на час…

— Вот потому-то вы и отстали? — зло спросил Дрейк.

— Так точно, адмирал! — с готовностью и даже с облегчением ответил Честер;

— Врет и не краснеет! — мрачно сказал Дрейк. — Уцепился за аргумент, который я ему сам только что подбросил. — И заорал:

— А чем тогда вы изволите объяснить, сударь, что прогуливался ваш арестант — да-да, не благородный пленник, а паршивый арестант — и вы были извещены об этом его статусе заблаговременно, капитан Честер! — прогуливался этот паршивый арестант по вечерам, как вы изволили мне доложить, — а сейчас почти уже полдень и ваши паруса не подняты доныне? Или вы решили стоять на месте до второго пришествия? А-а, понял. Арестант загулялся — и вы, дабы дать ему спокойно догулять, не выпускаете команду на палубу, и потому не можете выйти в море и догнать суда экспедиции? Ведь так, капитан Джон Честер?