Другая половина мира - Михаил Ахманов

Теперь она насадит его на вертел, подумал Дженнак. Вот лучшая месть лоуранцу за пролитую одиссарскую кровь: оставить его во власти этой женщины, неподвластной годам и твердой, словно камень. Он вспомнил, как страшилась бега времени Вианна — боялась, что постареет и увянет и, расставшись с молодостью и красотой, лишится его любви. Теперь такая судьба ожидала Ута.

— Зачем он тебе? — невольно вырвалось у Дженнака. — Через тридцать лет будет стариком. Ты увидишь его смерть, тари… смерть своих детей, внуков и правнуков, если у вас будет потомство… Ты останешься на чужбине, в дикой стране, среди диких людей, и никогда не вернешься в Инкалу, в свой прекрасный город… Ты будешь пить горькое пиво, а не вино и не свой ароматный напиток… Нелегкая судьба, поверь мне! Так зачем ты ее избираешь? Ради любви к Уту?

Но на последний вопрос Чолла не пожелала отвечать. Протянув узкую ладонь над пламенем свечи, она любовалась световыми бликами меж пальцев, и были они словно чаша из драгоценной раковины, полная розового вина. Того вина, которое ей больше не пить.

— Не человек избирает судьбу, но судьба — человека, и даже боги над этим не властны… Не так ли сказано в Книге Повседневного, мой господин? — Она вскинула на Дженнака потемневшие глаза. — А что до Ута… Ут будет мне покорен, а за это я сделаю его сагамором, владыкой над всеми иберскими землями, и свой недолгий срок он проживет в славе и величии. Быть может, я даже рожу ему сына, — Чолла загадочно усмехнулась, и Дженнак невольно скосил глаза на ее пополневший стан. — Сын Ута поведет своих воинов на север, к горам, или переправится в Лизир, или поплывет в Нефати… сделает так, как я решу! И внук Ута, и правнук! Все они станут исполнять мою волю! Не так ли, вождь? Ведь мы, потомки богов, знаем, что Кино Раа недаром наделили нас властью: властвовать должен тот, чья жизнь дольше, кто не ведает старости, кому не служит помехой телесная немощь. Что же плохого в такой судьбе? — Ее темные брови приподнялись, взгляд обратился вверх, будто вопрошала она самого Мейтассу; потом Чолла кивнула головой, то ли поставив точку в некоем внутреннем споре, то ли услышав веление Провидца. Губы ее шевельнулись, и Дженнак услышал:

— Да, я не буду пить одиссарские вина и не отведаю напитка Арсоланы, но пиво не про меня… Что же остается? Перебродивший сок иберских лоз! Он слишком крепок, но я постараюсь его полюбить.

Фарасса тоже любит крепкое, мелькнуло у Дженнака в голове; любит крепкое вино, любит власть и любит убивать.

Он вздрогнул; смугло-бледное лицо Чоллы, озаренное пламенем свечей, на миг затмилось перед ним, сменившись жуткой маской — багровой, с высунутым языком, с закатившимися глазами и кровавым шрамом, окольцевавшим шею. То был Фарасса, впервые пришедший к нему в видениях не ухмыляющимся, не торжествующим, а мертвым. Не в белых перьях, а в черных!

Дженнак моргнул, и мираж рассеялся.

— Что с тобой? — спросила Чолла. — Ты словно узрел дорогу в Чак Мооль или пожалел об утраченном… Пожалел? Ответь, мой вождь! Я ведь могу передумать… могу пойти вслед за тобой, если ты позовешь… Ответь, я нужна тебе? Нужна?

— Мне — нет. Разве отцу своему, ахау Арсоланы… Представь, что я скажу ему, что напишу? Что бросил его дочь в той половине мира, куда сокол не долетит? Оставил в хижине с закопченным потолком и стенами из бревен? Подарил иберскому дикарю, вместо того чтобы сломать ему хребет? И вот я думаю… — Дженнак помедлил, — думаю так: не скрутить ли тебя, тари, и не отнести ли на корабль?

Она вдруг сделалась похожей на разъяренную самку ягуара: глаза округлились и вспыхнули, меж пунцовых губ блеснули зубы, точно предостерегая — не подходи!

— Мой отец мудр, и он согласился бы с моим решением! Ты думаешь, как бы скрутить меня, а я думаю так: владычица Иберы будет полезнее Че Чантару, чем четырнадцатая дочь! И чем девушка, отвергнутая Очагом Одисса! Ведь ты отверг меня, господин?

— Отверг. — Спорить с очевидным Дженнак не собирался. — Но в том нет ни твоей вины, ни моей, тари; просто боги не назначили нас друг другу. Боги или судьба… не знаю… И не хочу знать! Ибо знаю другое: в сердце моем живет женщина, и это — не ты.

Чолла вдруг придвинулась к нему, и голос ее стал чарующе нежным — таким нежным, будто не слова текли с ее губ, а сладостное Песнопение богам.

— Но твоя наложница умерла, мой вождь… Мне говорили об этом… Говорили мои девушки, слышавшие о ней от Чоч-Сидри и сеннамита, твоего наставника… Она умерла, ушла в Чак Мооль, и ты забыл о ней. А я — я расстелила тебе шелка любви — там, в Лизире, в бухте змея! И ты не отказался прилечь на них! Почему?

— Дареному попугаю не заглядывают в клюв, — ответил Дженнак, и лицо Чоллы окаменело. Пять или шесть вздохов она казалась неподвижной, и лишь складки на лбу и сомкнутые брови выдавали ее напряжение. Потом она заговорила, но теперь голос ее был сух, как пруд без воды, и холоден, как туманы на склонах арсоланских гор.

— Сколько ты пробудешь в моих владениях, наследник Удела Одисса?

— Два Дня или три… Не больше, моя госпожа. Нам надо высадить отряд Умбера и запастись водой.

— Два дня или три… — повторила Чолла. — Так вот, мой вождь, постарайся, чтобы люди твои не шарили в домах, не трогали моих табунов и не охотились на моих лоуранских крыс — они мне еще пригодятся! Цену крови ты с них получил, так что оставь их в покое.

— Согласен. Что еще?

— Еще — убранство моего хогана, мои ковры, моя одежда, мои украшения… Пусть все перенесут сюда и сложат в этом шатре. Потом — мои девушки и Синтачи, мой лекарь… Если они захотят остаться…

Она замолчала в нерешительности, и Дженнак продолжил:

— Если они захотят остаться, я их отпущу. Это все?

— Все.

Она поднялась, шагнула к выходу и замерла там, всматриваясь в звездные небеса. Дженнак, сидевший сбоку, видел ее лицо: половинка, освещенная пламенем свечи, казалась золотой, а другая, на которую падал лунный свет, — серебряной.

— Ты придешь проводить меня, тари? — негромко произнес он.

— Не знаю, мой вождь, не знаю. Не хотелось бы снова дарить тебе попугая.

Чолла исчезла, и Дженнак остался один.

* * *

Мысли вспугнутыми чайками кружились в его голове.

Не слишком ли жесток он был с ней? Возможно, его холодность, его нежелание продлить то, что началось между ними, что завязалось на песках Лизира, подтолкнули ее в объятия Ута? Возможно… Но Дженнак чувствовал, что в сердце ее нет любви — ни к нему, ни к лоуранскому владетелю; один расчет, гордыня и жажда власти. Похоже, она вообще не способна любить, — размышлял он, — и это великое горе для нее же самой. Ибо на дороге жизни, тем более столь долгой, как у светлорожденных, человеку нужен надежный попутчик, согревающий жаром любви ту череду лет, которую предстоит преодолеть.

Да, такой попутчик необходим, иначе сердце окаменеет и тяга к власти, к могуществу заменит в нем живое человеческое тепло… Так, как случилось с Фарассой! Во многом они были похожи, красавица Чолла и Фарасса: оба стремились властвовать над людьми, и оружием их в достижении цели был обман. Но Чолла молода и прекрасна, думал Дженнак, и все, быть может, изменилось бы, останься он с нею.