Тюдоры. От Генриха VIII до Елизаветы I - Питер Акройд

Герцог Франциск Анжуйский вернулся в Англию во время ареста и судебного процесса над Кэмпионом. Возможно, герцог-католик выбрал не вполне удачное время для очередной попытки сватовства, однако подобные конфузы его ничуть не беспокоили. Франциск стоял на теннисной площадке, готовый начать игру, когда к нему подошел французский аббат и попросил вступиться за Кэмпиона перед королевой. Он замешкался на минуту и провел рукой по лицу; затем отвернулся и крикнул: «Играем!»

Это был его последний шанс выиграть игру. Он уже завоевал титул правителя Нидерландов в результате вооруженного вмешательства против испанского господства, однако теперь охотился за более заманчивым трофеем. Если бы ему удалось заполучить корону Англии, в могуществе он мог бы соперничать с братом, французским королем, или даже с Филиппом II. Между тем королева пребывала в еще большей нерешительности. Франциск гостил при дворе три месяца после своего приезда в 1581 году, и его визит сопровождался постоянным секретничаньем и перешептываниями. В Англию прибыл французский придворный живописец, чтобы написать портрет королевы во весь рост. «Я хочу, чтобы ты, — потребовала Елизавета, — нарисовал меня с вуалью на лице». «Вуалирований» в этих переговорах было действительно хоть пруд пруди.

Герцог нуждался в деньгах для военной кампании против Испании в Нидерландах; королева пообещала ему шестьдесят тысяч фунтов стерлингов, но предоставила лишь их шестую часть. Она пыталась во что бы то ни стало воздержаться от любой явной вовлеченности, чем могла бы спровоцировать войну с Филиппом. В то же время ей хотелось пригрозить испанскому королю потенциальным англо-французским союзом, чтобы пресечь его вмешательство в дела Ирландии. Для удерживания равновесия сил приходилось проявлять чудеса политической эквилибристики.

«Что же мне делать? — спросила Елизавета у архиепископа Йоркского. — Я между Сциллой и Харибдой. Герцог соглашается на все, что я попрошу. Если я не выйду за него, он станет моим врагом, а если выйду — перестану быть хозяйкой в собственном королевстве». Она часто красноречиво убеждала окружающих в своем намерении сочетаться браком, однако считалось, что об искренности Елизаветы можно было судить лишь по тону ее голоса; если он звучал тихо и бесстрастно, значит, говорила она серьезно. Если судить по этим признакам, она не питала серьезных намерений относительно Франциска Анжуйского. Она лишь упражнялась в своих, как однажды выразился испанский посол Бернардино де Мендоса, «цыганских фокусах».

Как-то раз королева поцеловала герцога в губы и публично пообещала выйти за него, однако многие считали, что она лишь играла определенную роль. Возможно, она дала слово при свидетелях, чтобы снискать доверие французского двора, перед тем как продемонстрировать со всей очевидностью, что протест против этого брака среди членов Королевского совета и всего народа слишком силен, чтобы ему противостоять. Провал надежд вызвал в герцоге чувство глубочайшей досады. В конце 1581 года он заявил, что скорее предпочтет, чтобы они оба погибли, чем покинет Англию без королевы. Елизавета не на шутку встревожилась и стала умолять его не угрожать «бедной старушке в ее собственном королевстве». Об этом докладывал испанский посол.

«Нет, нет, сударыня, вы ошибаетесь; я не хотел причинить вред вашей благословенной особе. Я лишь имел в виду, что скорее позволю изрубить себя на куски, чем не женюсь на вас и стану всеобщим посмешищем». С этими словами он разрыдался, и Елизавете пришлось одолжить ему свой носовой платок. «Думайте обо мне, — сказала она, — как о сестре». Филипп Испанский, которому пересказали этот драматический эпизод, подписал Ojo на полях письма. Это означало «Будь внимателен» или «Смотри в оба!».

Представлялось вполне очевидным, что герцог Анжуйский превратился в обузу для английского двора. Елизавета не собиралась выходить за него замуж. «Я давно уже не молода, — заявила она придворным, — и „Отче наш“ мне милее обетов венчания». Ей было сорок девять лет. Когда в феврале 1582 года они с герцогом наконец расстались в Кентербери, слезы текли рекой. Однако говорили, что в своих личных покоях Елизавета от радости пустилась танцевать.

Запутанный европейский узел завязался еще туже с восхождением Филиппа на трон Португалии в 1580 году; его морской флот, таким образом, в одночасье возрос. Филипп уже и без того досадовал на Елизавету из-за нападений сэра Фрэнсиса Дрейка на испанские корабли и расхищения испанских сокровищ в Тихом океане и Карибском море. Суда с награбленными трофеями, вероятно, в конце концов прибудут в Англию, и Филипп приказал своему послу «немедленно мне сообщить, когда этот пират вернется».

Лондонские торговцы опасались, что их торговля с Испанией окажется под ударом, однако тайный совет заверил их, что Дрейк, авантюрист-одиночка, не сможет навлечь гнев испанцев на Англию. Королева пригласила посла участвовать в медвежьей травле, где обсуждала с ним европейскую политическую обстановку. Правда ли, что Филипп увеличил свой флот еще на шесть тысяч моряков? Ut quid tot sumptus? — «К чему такие траты?» У Мендосы имелся готовый ответ. Nemo novit nisi cui Pater revelavit — «Этого не знает ни один человек, кроме того, кому поведал Бог». «А, — сказала королева, впечатленная его латинским, — вижу, вы еще кое в чем преуспели, помимо драгунской службы». Мендоса был шталмейстером Филиппа.

Не прекращались слухи о вторжении и войне, и в Чатеме шла подготовка флотилии. У Мендосы состоялась очередная аудиенция с королевой. «Я нашел ее в таком смятении по поводу флота его величества и муках совести из-за своего соучастия [в захвате сокровищ], что стоило мне войти в комнату, как она вскочила со своего дивана и проделала несколько быстрых шагов мне навстречу. Прежде чем дать мне вымолвить хоть слово, она спросила, прибыл ли я в качестве герольдмейстера, чтобы объявить войну». Он считал, что королева «робка и конфузлива» в частной жизни, несмотря на всю ее браваду на публике.

Елизавета решила сравнять счет с Филиппом, который оказывал поддержку мятежникам в Ирландии, путем разжигания разногласий в его новоприобретенном королевстве Португалии. «Мы считаем целесообразным, — писала она, — добиться того, чтобы король Испании был низложен как в Португалии, так и в Нидерландах; вследствие чего мы будем готовы оказывать такое косвенное содействие, что не станет поводом для войны». Подпольные военные действия, сопровождавшиеся выразительными дипломатическими жестами, были в те времена обычным явлением.

Мария Стюарт, разумеется, по-прежнему поджидала удобного момента, коротая время за тайной перепиской одновременно с Мадридом и Римом. Она была наиболее вероятным престолонаследником после Елизаветы, поэтому представлялось совершенно естественным, что она упорно добивалась своей цели. Однако большого энтузиазма по поводу возведения ее на трон не наблюдалось, даже среди католиков. Испанский посол сообщил своему господину, что «ни при каких обстоятельствах нельзя делать никаких деклараций, даже шепотом, ибо они парализованы страхом, и ничего хорошего из этого не выйдет». Только после смерти Елизаветы можно предпринять попытку. Даже верный любимец королевы, сэр Кристофер Хаттон, дал знать, что в случае кончины его госпожи он отправится в Шеффилд, где томилась в заключении Мария, и провозгласит ее королевой.