Повесть о любви и тьме - Амос Оз

Но, в конце концов, она все же выбрала коричневую гладкую юбку и блузку с длинными рукавами, которую украсила симпатичной брошью бирюзового цвета. И еще она надела голубоватые сережки — сосульки в цвет своих прекрасных глаз. А светлые волосы свои тетя Мала в косу не заплела. Позволила им свободно струиться по плечам.

* * *

По дороге дядя Став (его крепкое тело было плотно упаковано в шерстяной костюм, доставлявший ему сплошные неудобства) давал мне разъяснения по поводу некоторых жизненных фактов, вытекающих из исторических различий между далекими друг от друга культурами. Семейство аль-Силуани, говорил он, безусловно, достойное уважения европейское семейство: сыновья получили образование в престижных колледжах Бейрута и Ливерпуля, и все они отлично говорят на западноевропейских языках. И мы тоже, со своей стороны, несомненно, — европейцы, но в несколько ином понимании. У нас, к примеру, не придается особого внимания внешнему виду человека: главное — его внутренний, духовный и душевный мир. Даже такой мировой гений, как Лев Толстой, не колеблясь, ходил всю свою жизнь в одежде крестьянина, а великий революционер Владимир Ленин, как правило, презирал буржуазный стиль одежды, предпочитая кожаное пальто и кепку простого рабочего.

Но наш визит на виллу Силуани — это особый, пожалуй, даже исключительный случай. Здесь не годится ни пример Ленина, отправляющегося к рабочим, ни пример Льва Толстого, идущего к простому народу. Следует знать, пояснил дядя Сташек, что в глазах наших соседей, более богатых и образованных арабов, тех, что ориентированы на Запад и живут, как правило, по стандартам европейской культуры, мы, новые евреи, ошибочно воспринимаемся как некий сброд, шумный, нищий, с дурными манерами, лишенный всякого воспитания и образования, совершенно не способный овладеть простейшими нормами культурного поведения. Даже некоторые из наших лидеров, по-видимому, предстают в отрицательном свете в глазах наших соседей-арабов из-за их простых, прямолинейных манер и простецкой одежды. Не однажды в процессе работы на почте — и у окошка приема корреспонденции, и за кулисами — была у дяди Сташека возможность убедиться, что новый еврейский стиль (сандалии и шорты цвета хаки, засученные рукава, распахнутый ворот рубахи — все то, что считается у нас демократическим стилем первопроходцев-поселенцев, стилем, утверждающим равенство) воспринимается британцами, а особенно арабами, как проявление грубости, чего-то вызывающего, свидетельствующего о презрении к ближнему, о неуважении к статусу и чести работника общественных служб. Конечно, такая оценка в корне ошибочна, и нет нужды вновь и вновь повторять, что мы верим в простую жизнь, в идею о необходимости довольствоваться малым, а также исповедуем полный отказ от желания производить внешнее впечатление. Но в подобных ситуациях, то есть во время нашего утреннего визита в резиденцию уважаемой и известной семьи, равно как и в иных подобных случаях, следует вести себя так, словно на нас возложена некая дипломатическая миссия. А посему мы должны самым тщательным образом относиться к своему внешнему виду, к своим манерам, к стилю разговора.

К примеру, от детей, и даже от юношей, подчеркнул дядя Сташек, ожидается в подобных условиях полное невмешательство в беседу взрослых. Если к ним обратятся, и только в случае, если к ним обратятся, они обязаны отвечать вежливо и предельно кратко. Если будет подано угощение, то мальчику следует выбрать только те вкусные вещи, которые не рассыпаются и не текут. Если ему будет предложена добавочная порция угощения, мальчик обязан будет очень вежливо отказаться, даже если он не сможет оторвать глаз от сладостей. И на протяжении всего визита мальчику следует сидеть прямо, не глазеть по сторонам, а главное, ни в коем случае, не приведи Господь, не корчить рож: это проявление недостойного поведения, да еще перед лицом арабского общества, которое, как известно, весьма чувствительно и легко ранимо, и к тому же склонно к мести, и не забывает нанесенных обид. Проявление отрицательного отношения во время столь высокого визита будет не только дерзостью и оскорблением доверия, но и подлинным ущербом делу будущего взаимопонимания и взаимного диалога между двумя соседствующими народами. Это может стать маслом, подлитым в костер ненависти, а ведь мы живем в период каждодневных, вызывающих беспокойство разговоров об опасности кровавой войны между двумя народами.

Короче, добавил в заключение дядя Сташек, есть много вещей, которые превышают то, что можно возложить на плечи юного мальчика, восьми лет от роду, но кое-что зависит и от тебя, от твоего достойного поведения. И, между прочим, ты, Малинька, дорогая, уж, пожалуйста, не разговаривай там, так будет лучше. Просто ничего не говори, ни хорошего, ни плохого, кроме совершенно необходимых слов вежливости. Как известно, в культурных традициях наших соседей, подобно традициям наших праотцев, совершенно не принято, чтобы женщина вдруг открыла рот в мужском собрании. Посему будет хорошо, моя дорогая, если на сей раз ты позволишь своему природному благородству и женскому обаянию говорить вместо тебя.

* * *

В десять утра, вышла, стало быть, маленькая дипломатическая делегация, начищенная и надраенная, и даже должным образом проинструктированная, из однокомнатной квартирки семейства Рудницких, расположенной на углу улиц Пророков и Чанселор, чуть выше цветочного магазина «Цветущий сад». Дома остались Шопен и Шопенгауэр, раненая птица Алма-Мирабель, и птица поскромнее, сделанная из еловой шишки. Мы держали путь на восток, к вилле Силуани на краю арабского иерусалимского квартала Шейх Джерах, у дороги, ведущей к горе Скопус.

В самом начале нашего пути миновали мы стены подворья «Бейт Тавор», бывшего некогда резиденцией чудаковатого немецкого архитектора Конрада Шика, ревностного христианина, чья душа была отдана Иерусалиму. Над воротами своей резиденции архитектор Шик возвел маленькую башню, что дало мне повод сочинять всевозможные истории о вооруженных рыцарях и принцессах. Оттуда, по улице Пророков, спустились мы к Итальянской больнице, построенной по образцу флорентийских дворцов — с зубчатой башней и черепичными крышами.

У Итальянской больницы мы, приумолкнув, повернули на север, в сторону улицы Сент Джордж, обогнули еврейский религиозный квартал Меа Шеарим и углубились в мир кипарисов, глухих заборов, решеток, карнизов, каменных стен… Это был чужой мне Иерусалим, почти не знакомый: Иерусалим эфиопский, арабский, оттоманский, Иерусалим паломников и миссионеров, Иерусалим монастырский, Иерусалим немецкий, греческий, армянский, американский, итальянский, русский, Иерусалим сосновых чащ, Иерусалим, замышляющий козни, пугающий и притягивающий своим колокольным звоном и крылатыми чарами, чуждыми тебе и потому запретными… Город под вуалью, скрывающий опасные секреты, насыщенный крестами, минаретами, мечетями и тайнами, город почтенный и молчаливый. Плывут по иерусалимским улицам, словно темные тени, служители разных религий в черных сутанах, рясах, мантиях, попы, монахини, кадии и муэдзины, муллы и нотабли разных этнических общин, богомольцы и паломники, плывут женские покрывала и капюшоны священников…

Было субботнее утро лета тысяча девятьсот сорок седьмого года. Всего через несколько месяцев вспыхнут в Иерусалиме кровавые столкновения. Меньше года оставалось до ухода британцев, до блокады Иерусалима и его бомбардировки, до голода и жажды, до раздела города между арабами и евреями. В ту субботу, когда шли мы в дом семейства аль-Силуани в квартале Шейх Джерах, над всеми этими кварталами на северо-востоке Иерусалима все еще был разлит тяжелый покой. Но в этом покое уже ощущалось некое тончайшее дуновение нетерпения, неуловимое дыхание сдержанной враждебности: с чего бы это они оказались здесь, эти трое евреев, мужчина, женщина и ребенок, откуда они возникли? И уж если вы зачем-то пришли сюда, в эту часть города, то не следует вам задерживаться здесь слишком долго. Следует миновать все эти улицы побыстрее. Пока еще это возможно…