Экватор - Мигел Соуза Тавареш

Наверху над верандой склонилось дерево, ветви которого, казалось, были предназначены для того, чтобы спрыгнуть с них и попасть в дом. Луиш-Бернарду взобрался на дерево, осторожно встал на нижний сук, убедился в том, что он способен выдержать его вес, потом поднял руки вверх и схватился за сук, что повыше, тот, с которого уже можно было спуститься на веранду. Ухватившись за него покрепче, он подтянулся и забросил наверх сначала одну ногу, потом другую. Теперь он был уже на уровне веранды, в полуметре от нее. Протянув вперед руку, он оперся о поручень балюстрады и, перемахнув через нее, бесшумно спрыгнул на пол веранды, после чего тут же снова замер, напрягая слух. Поначалу он ничего не услышал, посчитав, что Энн спит. Однако потом ему послышался приглушенный звук, исходивший из спальни, всего в нескольких метрах от него. Когда глаза его привыкли к темноте, он заметил, что в комнате горит слабый свет, возможно, от зажженной свечи. Он также увидел, как колышется бахрома на шелковой занавеске, прикрывавшей балконную дверь в спальню, что означало, что дверь была открыта. Из спальни снова раздались приглушенные звуки, которые опять заставили его прислушаться. И тогда они показались ему стоном. Стонала женщина, Энн.

Луиш-Бернарду оценил расстояние, разделявшее его и дверь в спальню. Метров десять. Он сделал три шага вперед, и в это время снова услышал стон. Эта была Энн, определенно, и даже… нет, нет, этого не может быть… Но, когда он перестал двигаться, сердце его вдруг рванулось и забилось галопом: теперь в унисон стонам Энн звучали другие, глухие и сильные стоны — мужчины. Энн занималась любовью! Да, конечно, он хорошо их знал, эти стоны, которые она адресовала ему и именно так, как он это сейчас слышал, и тогда он думал, или хотел думать, что только ему она так отдает себя. Оказывается, нет: Дэвид по какой-то причине вернулся с рыбалки еще ночью и сразу же лег к ней в постель, где она приняла его и отдалась ему. И вот он здесь стоит, законченный глупец, словно вор, вломившийся в дом, вор с открытым и наивным сердцем, который пришел сюда протянуть руку его хозяйке, предлагая ей освободиться, наконец, от ее мужа и бежать с ним, дабы они стали счастливыми на веки вечные! У него в голове вдруг всплыла фраза, которую как-то произнесла Мария-Аугушта: «Англичанка позабавилась с вами, а теперь вернулась к мужу. История эта стара, как мир!» Глупый, наивный, тысячу раз идиот! Наконец-то он понял, почему она так и не могла решиться, почему все время пряталась за этой игрой в слова, которые казались ему такими глубокими и тонкими: «Я могу оставить его, но не могу бросить». Теперь ему стало понятным спокойствие и уверенность, которые, несмотря ни на какие ожидания, всегда проявлял Дэвид: он знал, что в конце концов, однозначно, победителем будет он. Какими бы романтическими и страстными ни казались мечты этой женщины, стоило ему вернуться на берег раньше времени, зайти в ее спальню, быть может, даже не смыв с себя запах соли и акульей крови, разбудить ее — и вот она уже стонет в его объятиях. И сколько же раз все происходило именно так, как сейчас в то самое время, когда он представлял себе, как она страдает без него, как невыносимо долго тянется ее ночь в тяжелых, больных разговорах с мужем, когда она вежливо, но твердо отвечает ему отказом на его сексуальные притязания? Кто же теперь знает, как часто сразу после телесной близости с ним, она бывала так же близка с Дэвидом?

Луиш-Бернарду прислонился к стене, будучи не в состоянии твердо стоять на ногах. На этом история заканчивалась, причем, самым гнусным и абсурдным образом: эту ночь Энн проводит с мужем, слившись в страстных объятиях, а завтра она и он, Луиш-Бернарду будут заключены под стражу за адюльтер. Какой жалкий, бессмысленный финал его миссии на Сан-Томе! Кому теперь можно будет рассказать, что произошло на самом деле? Кто ему поверит? Кто сможет выслушать его до конца, не умерев со смеху? Луиш-Бернарду вдруг захотел убежать отсюда, оказаться прямо сейчас дома, залезть в ванну и, не зажигая света, смыть с себя всю эту грязь и ложь. Он уже собрался уходить, когда отчетливо услышал ее голос, тот самый голос самки во время соития, который уничтожил его, который заставил его спутать тело и душу, похоть и страсть:

— Yes, yes, come![60]

Это уже было выше его сил. Ревность нерациональна, она подпитывается собственными страданиями и насыщается и успокаивается, наверное, лишь когда все самое худшее, что рисовало до сих пор воображение, становится реальным, четким и видимым. Ревность — это болезненное сомнение, растущее, словно раковая опухоль. Только уверенность в том, что для сомнений места уже не осталось, может излечить эту гнетущую тоску, эту грязную гнойную рану, с которой приходится жить в постоянных поисках свидетельств измены. Чем более шокирующими и очевидными являются доказательства того, что нас предали, тем больше нашей ревности воздается, тем более мы тешим ее, оделяем вниманием и даже уважением. Поэтому через пару мгновений, пройдя оставшиеся шаги до окна, чтобы можно было заглянуть в комнату через занавеску, Луиш-Бернарду, приблизился таким образом, шаг за шагом, и к своей собственной судьбе.

Энн лежала в своей кровати на спине, полностью голая, волосы рассыпаны по подушке, лицо раскраснелось, глаза закрыты. Во рту она держала свой собственный палец, ее фантастическая грудь поднята и нацелена вверх, ноги широко раздвинуты, одна свисала с кровати вниз. Она тихо стонала, а тело ее возбужденно отвечало на каждое его проникновение. Он сидел у Энн между ног, просунув свои ноги под нее, его стройная спина блестела каплями пота, яростно проталкивая плоть в ее лоно. Однако ни спина его не была белой, ни волосы — светлыми. Мужчина, занимавшийся любовью с Энн, не являлся ни шотландцем, ни ее мужем. Это был негр из Анголы и звали его Габриэл, тот самый, которого он, вместе с Дэвидом спасли от верной смерти на острове Принсипи.

Луиш-Бернарду спрыгнул с веранды на дерево. Сердце стучало где-то почти во рту и готово было выпрыгнуть. Движения его оказались раскоординированными настолько, что он промахнулся, не сумев ухватиться за верхний сук дерева, и упал плашмя на нижнюю ветку, поранив лицо. Так же беспомощно он рухнул дальше вниз и упал на землю, почувствовав, что вывихнул ногу. Не обращая внимания на боль, прихрамывая, он побежал к воротам, открыл их и смог выдохнуть только тогда, когда уже оказался за оградой. Опустив голову вниз, он попытался отдышаться, потому что ему не хватало воздуха, после чего, шатаясь, побрел в ту сторону, где, как он помнил, была привязана лошадь. С трудом забравшись в седло, он развернул лошадь и направил ее в сторону дома, после чего отпустил поводья и позволил ей самой вести его сквозь окружавший их туман. Неожиданно из леса по правую руку от него послышался шум, и из темноты на дорогу выскочила фигура негра. «Нападение!» — успел подумать Луиш-Бернарду, и мысль о нападении на него здесь, в этот час показалась ему настолько несущественной, что он даже не посмотрел на выросшего около него человека. Тот, тем не менее, встал рядом с лошадью и взял в руки брошенные поводья. Лишь тогда Луиш-Бернарду повернул голову в его сторону и, несмотря на темноту, узнал лицо Себаштьяна.

— Что ты здесь делаешь, Себаштьян? — Его собственный голос звучал откуда-то издалека, настолько, что ему казалось, будто вопрос этот задал кто-то другой.