По волчьему следу - Екатерина Лесина

пыльный сундук, все содержимое и наголову.

Не к месту.

Не вовремя. Но куда от нее денешься-то?

…сестра замолкает и замирает, глядя куда-то за спину. А я даже вздыхаю с облегчением. Вот сколько можно болтать-то? И главное, без умолку, о всякой ерунде… свадьба у нее скоро.

Ага.

Через год еще и то если будет, потому как даже сватов не засылали, а что отец договориться обещался… во мне оживают обида и ревность. Почему все ей? И мама её хвалит, а когда на меня глядит, то только хмурится да вздыхает.

Я ж не виновата, что усидеть не могу на одном месте.

Что скучно мне шерсть чесать.

Или прясть.

Или ткать… и домашняя работа, она ж тоска смертная. А свадьба… он, может, сестру вообще не любит. И на нее не глядит. А на меня так очень даже. И я знаю, что я лучше! Красивей… а тут слушать это, что ей там расшить еще надо для приданого, ну сил никаких не хватает.

И потому ужас на лице сестры я не сразу вижу.

А увидев, оборачиваюсь.

- Чего?

Из рук её выскальзывают листья щавеля, который мы перебираем. Еще одна нудная работа. И я хмурюсь. В самом деле, чего? Старуха?

Незнакомая.

Но и что с того? Обыкновенная старуха… правда, наряд странный, грязно-белое платье, расшитое белой же нитью. Кто такое носит? И юбки тоже белые, и платок, которым старуха прикрыла волосы. И клюка резная её белой краской покрыта.

Стоит.

На нас пялится. Глаза её белым-белы… да она ж слепая.

- Вам помочь, бабушка? – говорю, и отпускает странный страх, душу сдавивший. И понимание приходит: женщина, небось, из тех, что по дорогам ходят, милостыню просят. Вот и заблудилась. – Водицы принести? Или молочка?

Сестрица дергает за рукав, что-то шипит, да я отмахиваюсь.

Чего она вдруг?

Она сама-то подобрее меня будет. И к странникам выносила, что хлеб, что молоко. А тут вот прям сжалась вся.

- Водицы, - голос у старухи низкий тяжелый. И пробирает до самых костей. – Коль не побоишься…

Я пожимаю плечами. Не боюсь. Ножик откладываю, которым хвостики у листьев щавеля обрезала, и иду в дом. Выношу воды в старой кружке и держу, помогаю напиться, потому что руки у старухи тоненькие, что веточки.

А она пьет неспешно.

И смотрит.

Слепая вот… а смотрит. А допив, кивает.

- Спасибо, дитя, - говорит мне.

- Вот, - я протягиваю ей платок свой, недовышитый с завернутым куском хлеба. Платок все одно не получился, а мамины полотенца еще сохнут, да и не похвалит, если отдам. Хлеба-то не жаль, но как она его понесет-то? В руках ни сумы, ни котомки. – Возьмите… не побрезгуйте. Сама пекла.

Это вырывается невольно. Но старуха берет. И кивает.

Главное, что не ложь это, я и вправду сама хлеб пекла. Под маминым присмотром, она все чаяла, что научит бестолковую меня чему-то, но хлеб так себе получился.

Ладно, это мягко говоря.

Старуха смотрит странно так… потом касается вдруг моего лба. И голова идет кругом. Вдруг на мгновенье глохну и слепну, и теряюсь, но не успеваю испугаться.

- Сколько ж в тебе всякого понамешано… но нет, не её дитя. Иное, - старухин голос доносится сквозь толщу тишины. – Что ж… за дар отдариться надобно.

Она наклоняется.

И дует.

- Коль встретишься с нею снова, то не бойся… помнит добро… люди забывают, а боги помнят…

Она говорит что-то еще, и меня сковывают холод и ужас. Ужас и… я прихожу себя от надрывного воя сестрицы.

- Ты… чего? – я с трудом разлепляю губы. И она замолкает. А потом вскакивает и убегает с визгом… дура. Нет, она хорошая, но все одно дура…

Я опускаюсь на табуреточку. Гора листьев щавеля, который предстоит перебрать, никуда не делась, да и…

- Не трожь! – возвращается сестрица. – Не смей! Иди вон… к речке вон иди!

И толкает. А за ней прежде этакой щедрости, отпустить меня к речке, когда работать надобно, не водилось.

- Ты чего?

- Все попортишь! Ты кому хлеба дала… на вот, на, - мне в руку пихают старую кружку. – Уноси! И домой… я родителям расскажу!

Нашла чем удивить.

- Чего опять не так?

- Ты… ты на нашу голову! Теперь… что будет, ой что будет… это ж она!

- Кто?

Сестрица воровато озирается и наклоняется ближе, но так, чтоб меня не коснуться ненароком.

- Это её… её жрица! Смерти…

Тогда-то и я пугаюсь. Самую малость.

- Могла бы с собой увести, если бы глянулась… - и в голосе сестрицы слышится запоздалое сожаление. Она, наверное, думает, что вариант-то не из худших. Потом спохватывается. Небось, если б меня в жрицы забрали, то и ей замуж было бы выйти непросто, побоялись бы связываться.

Но…

Вечером вернулись родители. И сестрица долго обстоятельно рассказывала про мои прегрешения. Матушка вздыхала, отец хмурился. Странно, но ругать меня не стали. А вот в баню отвели, хотя до банного дня еще прилично времени оставалось. И матушка с тремя женщинами долго парила, пока с меня шкура не слезла. А больше никто ничего не сказал.

Правильно.

Лучше не поминать лишний раз, но…

Мне вдруг вспомнился тот холод. И прикосновение. И глаза, которые то ли слепые, то ли наоборот, зрячие, ибо зрят они сокрытое от обычных людей.

Страх.

И… и может, я выжила благодаря тому куску хлеба? Нет, знаю, что старуха могла бы войти в любой дом, и не нашлось бы человека, что решился бы встать на пути. И за стол бы села. И поставили бы перед ней все-то, что только есть в доме… правда, после выкинули бы и еду, и посуду, и стол, и лавки. А может, и пол бы переслали, смерть от порога отваживая.

Это мне сестрица после высказала.

А я еще подумала, что, может, потому она и не заходила никуда… теперь я в этом уверена совершенно.

Только…

Холод знакомый.

По спине.

И тихо вдруг становится. Очень тихо…

- Мора… Морана… Морена… дева белоглазая… - мой голос вплетается в эту тишину. – Её боятся. И боги, и люди… боги тоже смертны…

- Слушай мой голос… только мой голос… я скажу, что ты должен делать.

Смешной человек. Он и вправду думает, что получится обмануть бога? Нет, наверное, он не на то надеется… а на что?

И Бекшеев тоже.

Он-то почему…