Введение в общую культурно-историческую психологию - Александр Александрович Шевцов

что исторический материал можно использовать для выяснения причин поведения людей, вплоть до выявления скрытых в истории психологических законов этого поведения, сохраняется и развивается у всех последующих историков, по крайней мере, эллинистического периода.

Говоря об историках периода эллинизма, я вынужден ограничиться именами лишь римских историков: Полибия (около 200 – около 120 г. до н. э.), Тита Ливия (59 г. до н. э. – 17 г.н. э.) и Тацита (около 58 – около 117 г.). Именно в их работах проявился новый метод, характерный для этого периода. Вот такой вот крошечный ручеек исторического мышления, всего пять имен на полутысячелетие человеческой истории.

Ойкумена, свой мир греков, расширилась теперь до размеров империи Александра в одном направлении и Римской империи в другом. И весь этот мир в каком-то смысле един с точки зрения нравов и обычаев. Уже нельзя, как Геродот, делить его на эллинов и варваров.

И историки пишут историю нового мира по-новому – они компилируют ее, собирают все исторические известия с древнейших времен до современности в одну временную последовательность. Куски эти невозможно проверить – они чаще всего единичны, но даже когда они множественны, еще неизвестен способ их сопоставительного исследования. Да он, в общем-то, и не нужен этим историкам. Они еще тоже заняты не столько историей ради истории, сколько своими собственными целями, ради которых используют исторический материал.

Наиболее представителен в этом смысле Тацит. Он явный последователь Фукидида в создании психологической истории. Коллингвуд и про него ставит вопрос: был ли он историком вообще? При этом он сам цитирует Фюрно, который однозначно показывает, что Тацит и не ставил перед собой цели писать научную историю:

«“Он не скрывает того, что цель его сочинений – дать потомству наглядные примеры политических пороков и добродетелей, примеры, вызывающие либо отвращение, либо восхищение. Он хочет научить читателей своего повествования (которое, как он опасается, может даже утомить их монотонным чередованием ужасов) тому, что хорошие граждане могут быть и при плохих правителях. Не просто судьба и не стечение благоприятных обстоятельств являются лучшей защитой для знатного сенатора, а характер его личности, благоразумие, благородная сдержанность и умеренность. Они лучше всего защищают от бед в опасные времена, когда не только люди, бросающие вызов правителю, но часто и его сикофанты оказываются поверженными ходом событий или даже капризами настроений государя”.

Эта установка приводит Тацита к систематическому искажению истории, к тому, что он изображает ее, в сущности, как столкновение личностей, утрированно хороших с утрированно плохими. История не может стать научной до тех пор, пока историк не в состоянии воспроизвести в своем сознании мысли и переживания людей, о которых он рассказывает. Тацит никогда не пытался этого делать и рассматривает свои персонажи не изнутри, а извне, без симпатии и понимания, как простое олицетворение пороков и добродетелей. Невозможно читать его описания Агриколы или Домициана, не вспоминая при этом насмешку Сократа над Главконом, когда тот рисовал воображаемые картины совершенно хорошего и совершенно плохого: “Забавно, Главкон, как прилежно ты полируешь их, будто это статуи для продажи на рынке” <…>

Его метод игнорирует, с одной стороны, то, что действия человека лишь частично определяются свойствами его личности и зависят также от социального окружения. С другой стороны, он не видит, что и сам характер человека может складываться под воздействием его социального окружения, и действительно, как доказывал Сократ в споре с Главконом, индивидуальный характер, рассматриваемый изолированно от его окружения, является абстракцией, а не чем-то реально существующим. То, что человек делает, лишь в ограниченной мере зависит от того, что он за человек. Никто не может противостоять влиянию окружения» (Там же, с.39–41).

Коллингвуд не любит Тацита за то, что тот не соответствует его представлению о том, каким должен быть историк. Но зато мы на этом примере видим, как развивалась наука история, какова психологическая составляющая ее взглядов в середине нашего века и чем она отличается от психологической истории древних.

Что касается Тацита, то очень даже вероятно, что это вообще шутка истории – считать Тацита историком. Он не считал себя историком и не хотел писать историю, находясь внутри одной из основных струй человеческого мышления, он хотел изменить мир, исходя из своих представлений, из своего образа «правильного мира», который мы можем назвать Образом Мира-мечты. А это понятие «Образ Мира-мечты» является сугубо психологическим, строится на вполне определенной способности разума создавать образы предполагаемого будущего и является одной из основ так называемой мифологической части нашего мышления. Иначе говоря, мы не в состоянии по-настоящему понять устройство человеческого мышления, не проведя качественного сопоставительного исследования понятия «Образ Мира-мечты» в его историческом развитии.

В этом смысле Тацит, создавший, как считают, новый – психолого-дидактический подход к истории, явно интересен КИ-психологии.

Итак, с точки зрения историографии, то есть истории как науки, чисто историческая традиция Геродота обрывается без последователей. Однако традиция психологического исследования истории продолжается весь греко-эллинистический период вплоть до Тацита. И даже несмотря на снижение качества историографии, исторический психологизм, то есть попытки видеть историю прошлого с точки зрения нравственных ценностей настоящего и выявлять законы, управляющие миром людей, сохраняются вплоть до XVIII века, до Джамбаттисты Вико, считавшего Тацита своим прямым предшественником и учителем.

Но это ставит перед нами следующий вопрос: а психологизм – это «хорошо» или «плохо»? Я не случайно использую эти совершенно «ненаучные» слова, слова из детства. Дело в том, что XIX и XX века борются с присутствием психологизма в теле строгой науки. Очень ярко это проявляется у Гуссерля по отношению к философии. Не менее ярко и у Коллингвуда по отношению к истории.

Психологизм искажает и философию, и историю, он вносит в тело чистой науки личность автора. А это значит, он вносит какие-то ценности и соответствующие им установки, не соответствующие установкам самой науки. Это же, в свою очередь, ставит последователей перед необходимостью проделывать с подобным сочинением двойную критическую работу: для того, чтобы убедиться, что логика науки, как она уложена автором, точна, приходится вначале вычищать из повествования самого автора. В этом я их понимаю.

И все, казалось бы, верно, но пока речь не идет о КИ-психологии. В ее рамках как раз подобное присутствие личности автора и является материалом исследования. Какое мне, как психологу, дело, так ли проходил какой-нибудь Мелийский диалог или восстание на Керкире (о которых я никогда не слышал), как их изложил Фукидид?!

Но вот как он оценивает поступки своих героев, мне важно, потому что в этом проявляется его мировоззрение, то есть мировоззрение грека V века до нашей эры. А оно, как и любое другое