Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

комнатушка в подвале: кровать, два стула, ночной столик, тридцать книг на полу – Гамсун и компания, – и ящики в углу. На стене напротив кровати висела карта Восточной Исландии, как ей показалось, вся исчерканная. Он знал названия всех хуторов, имена всех фермеров в восточной части страны – так она слышала. Она думала, что он богат. Но он «уверенно стремился вверх». О нем отзывались как о будущем депутате. Он стремился вверх – из этого подвала.

Она повернула к нему голову и подождала, пока он проснется. Он перевернулся на спину, наконец открыл глаза и посмотрел на нее – страшно удивился, обнаружив ее в своей кровати. Он не привык пробуждаться от сказочного сна, чтоб попасть в другой, еще лучше. Как вообще так вышло? Так, постой-ка… ну да, все правильно… Она посмотрела ему в глаза серьезным взглядом и притянула к себе его руку под одеялом, положила себе под майку, на голое бедро. Агроном выдал себя идиотской улыбкой и секундным взрывом смеха: он не умел принимать почести от женщин. Смех сопровождался очень дурным запахом изо рта. Затем она почувствовала, как они путешествуют по ее животу – его короткие, но высокообразованные пальцы.

Я бреду вдоль забора мимо церкви, направляясь домой. «Эй, постой! Газетчик! Погоди!» Это Гюнна. Гюнна Высота. Она нагнала меня и схватила за пиджак: меня впечатало в забор. Холод стоял адский, и при свете уличных фонарей я заметил, что даже море покрылось гусиной кожей. «Куда это ты? Домой, что ли? А можно, я с тобой? А пошли ко мне! У меня женевер есть!» Контрабандный голландский женевер был самым изысканным напитком, который знали в этих краях. Она была уже не настолько пьяна, как раньше. Гюнну Высоту так звали, потому что ее дом стоял на высоком месте, но, конечно же, у нее также было прозвище Гюнна Срамота. Она была по натуре проститутка, но не могла следовать своему жизненному призванию из-за малого размера городка, поэтому была вынуждена делать это забесплатно. Однако ей нравилось, когда ее заваливали, и она порадовала экипажи многих судов своим страстным телом, которое сейчас стало каким-то центростремительным, груди казались немного отвисшими, а живот выдавался, – но, вопреки утверждениям сексологов будущих эпох, ее привлекательность только возрастала с каждым килограммом. В этот мягкий сияющий корпус был как будто заключен какой-то удивительный магнит, какая-то магия, заставлявшая мужчин вращаться вокруг нее на орбите и поднимавшая все заводные рукоятки в положение «вверх». Она каждого превращала в старый «Форд»: чтоб мотор заработал, ей даже не нужно было долго крутить эту заводную ручку у них спереди. Вот она схватилась за мою. Ей-богу! Значит, вот она как мужчин ловит! Она их просто хватает за стрючки. А когда тебя приветствуют вот таким образом, уже ничего не поделаешь. Держа одну руку у меня в штанах, а другую на заборе, она прижалась ко мне – на голову ниже меня, смотря в упор огромными глазами; лицо у нее было не лишенное миловидности, но не так чтобы совсем миловидное; темные волосы, мелкие веснушки, а сама она закутана в темные шали, юбки, покрывала, пояса, канты, бусы, цепочки, булавки, прядки, застежки. Ласковые морщинки и странно – чертовски странно – приятный запах. Ей было за пятьдесят, и она на все фьорды славилась своими любовными утехами. Иногда она хвасталась своей уникальной техникой: единственная женщина во всех скандинавских странах, способная дать мужчине полное удовлетворение, не касаясь детородного органа. «Одной рукой!» – говорила она, вытянув руку и играя пальцами. «Ах, Гюнна, прекрати!» – «Нет, правда; хочешь, покажу?» – И она с ним уединялась в каюте, в туалете, за домом. Через пять минут он возвращался, блаженно улыбаясь. «А можно, я следующий?» – спрашивали его приятели. «Тогда купи мне стаканчик». Гвюдрун с Высоты знала мужское тело как свои пять пальцев и умела играть на его инструменте как на трубе: чтоб извлечь звук, ей достаточно было коснуться мундштука.

– Но Гюнна, почему единственная на всю Скандинавию?

– Ну… Вроде бы в Гамбурге есть одна шлюха, которая это тоже умеет, так Додди говорит, ну, Додди, ну, ты знаешь… раздельщик рыбы…

Я вспоминал все это, покуда мы весьма бурно целовались. Ей-богу! Я так возбудился, что был готов закипеть. Она была такая горячая, мягкая и пахла приятно. Моя рука забралась под семь шалей. Я шагнул в тот мир, который возникает, когда целуются двое, и который порой не имеет ничего общего с мыслями, существовавшими до него: сейчас я совсем не удивлялся, что я хотел эту плоть, эту кожу, эти груди, эти губы… она залезла рукой в штаны. Она стала играть со мной.

Мы зашли в церковь. Она заиграла на исландской трубе, одной рукой. Этот напев я узнал, хотя слышал его очень давно. А я-то всегда думал, что бессмертие подразумевает целомудрие.

Луна медленно высовывалась из-за высокой горы и выписывала бледными лучами на железных крышах городка, кровле церкви, дуге барака для танцев, сейчас затихшего. В холодной ночи спали или не спали горячие жизни. На кладбище лежали тела утонувших в море, и жалкая чайка грустно летела вдоль фьорда к открытому морю возле горного склона. Никто не увидит, как лунные лучи на миг задержались на ее крыльях, прежде чем упасть на землю. Какова ценность того, что никто не видит? Желтая треска в море, фиалка на хейди. Долина, полная серой растительности…

Я пошел домой. Мимо пятнистой коровы, которая, как прежде, несла жвачную службу в ночной мгле. В Доме-с-трубой в окне старухи был слабый желтый отсвет. Когда я вошел, она начала звать:

– Бьяртни! Бьяртни, родной!

Я решил угодить ей и открыл дверь в ее комнату. Йоуханна лежала на постели, словно старая кукла в кровати гнома: седые космы на высокой подушке, плечи голые, по ним вниз идут мелкие морщины, словно складки на шелковом платье. На одеяле – какой-то птичий помет. Она прищурилась и улыбнулась:

– Знаешь, в чем я сейчас?

– Нет, – ответил я как можно более безучастным тоном.

– Знаешь, в чем я сейчас?

– Нет.

– Не знаешь? Не знаешь, в чем я сейчас?

– Нет, не знаю.

– О, я вся в мыслях о любви!

Я заметил на платяном шкафу подрагивающий птичий хвост и спросил, выпустить ли мне птицу, но она сказала «нет». Она имела обыкновение запирать своего самого любимого дрозда в своей комнате на всю ночь. Разумеется, такая компания на ночь была полна всяких сюрпризов. Я закрыл дверь на ее восьмидесятилетнее тоненькое девчачье хихиканье и