Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

входит в редакционный совет журнала The Wildean, издаваемого Обществом Оскара Уайльда.

Что же касается подробности, то она одновременно всеохватывающа, но отнюдь не для «нагнетания объема» – в конце концов, где еще узнаешь, как гомоэроты тех лет занимались любовью (взаимная феллация, петтинг и мастурбация, полное проникновение считалось «слишком» даже для самих адептов уранической любви). Кроме того, вы выйдете из книги, зная, кто был главным менеджером «Савоя», где так любил останавливаться Уайльд (почему он идет домой к жене? «О, он так долго там не был, что забыл номер дома» – потом, с помощью жены же, кстати, Уайльд подумывал издать сборник своих афоризмов и острот «Оскариана», жаль, что этот замысел не осуществился); как делали ремонт в его начальной школе, почему он предпочитал ездить на такси, а не омнибусах (на общественный транспорт медяков не было, а за такси расплачивался дворецкий того дома, куда он направлялся), о личностях наставников в Оксфорде и сокамерников в Редингской тюрьме.

И эти знания уместны еще и потому, что жизнь Уайльда, уж после ВУЗа и до изгнания точно, больше всего напоминает – житие настоящей рок-звезды. Трендсеттер, он был популярнее Леннона (за фразу, что The Beatles популярнее Христа, того шельмовали), известен своим промискуитетом больше Джаггера, был мастером, скажем так, самопрезентации и построения социальных связей (рассылал всем важным экземпляры своих книг, посвящал пьесы великим, дарил серебряные портсигары центнерами), как Уорхол, желал быть лучше всех, как Меркьюри («самое печальное слово – “поражение”»), был воистину self-made (в его колледже было модно не учиться, Оскар внешне и не готовился, но сутками напролет читал-читал) и перещеголял Боуи экстравагантностью своего гардероба и прочая, и прочая.

Действительно, Уайльд был так популярен, и популярность эта была такого рода, что сравнение с таблоидным освещением жизни рок-звезды применимо к восприятию тогда его жизни. Церемония брака была, например, закрытой, а строгая британская служба исполнения наказаний поступила, дабы избежать журналистов у выпускающих Уайльда дверей тюрьмы, так: ему не разрешили выйти на день раньше, но перевезли в другую тюрьму, где он и «домотал срок», но на землю свободы вышел незамеченным. Привели же Уайльда в заключение по сути тоже очень рок-н-ролльные излишества – пил, курил, ел, тратил, делал долги и менял партнеров так невозбранно, что об этом еще и судачили все. Или взять его лекционное турне по Америке: уж не говоря про собранные огромные залы и про тут же трату всего заработанного, право на фотографирование Уайльда было продано одному человеку, к выбору интервьюеров Уайльд подходил придирчиво, скрывался от толп через запасные выходы, а американцы сложили около дюжины песенок про него. Уж не говоря про такие широко освещавшиеся забавные фактоиды, как, например, посещение Уайльдом шахты в глухой американской провинции. Он отобедал с горняками («правда, каждая перемена блюд состояла из виски»), заслужил их уважение, легко справившись (настоящий ирландец!) с ударной порцией бурбона и пообщался с ними, в частности, о Бенвенуто Челлини. «А что ты не взял его с собой?» – «Он уже некоторое время как мертв» – «Кто его застрелил?! Мы с ними разберемся!» А Уайльд со змеей на шее почти за век до питона Элиса Купера?

Все это, конечно, курьезы, но на вопрос, сколько будет продолжаться эта шутка (с движением/имиджем эстетства), Уайльд «удивленно» ответил: «Шутка? Это моя жизнь!»

О статусе рок-звезды от литературы свидетельствует даже моя вешалка – майка с томным портретом Оскара и цитата из нее набрала как-то много лайков и комментариев. Но все, разумеется, не так очевидно. Оскар Уайльд был собственным созданием, произведением искусства сложно сконструированным, утонченным, бурным и ранимым. Именно собственной креатурой. Ибо – специалист по декадансу Стерджис написал бы, уверен, на эту тему отдельную работу, – несмотря на «спрос» на декаданс, движение «эстетов», популярность тех же Бердслея и прерафаэлитов и так далее, Оскар Уайльд действительно выбивался, шел дальше, противоречил всему – взять хотя бы социальное. Его, как и Бернарда Шоу, увлечение социализмом или отношение к бедности: он мог «стебать» неимущих в своих остротах, но тут же накинуть собственное пальто на нищего, крайне тяготился обществом ограниченных сокамерников, но потом анонимно помогал им финансово.

И, к слову, некоторые общепризнанные каноны, как то бывает с имиджем рок-звезд, оказываются не очень верными. Так, принято считать, что Уайльд буквально создал Бердслея (когда художник не поддержал писателя в заточении, так в сердцах сказал и сам крайне уязвленный Уайльд), но – влияние шло во многом от младшего на старшего (Уайльда вообще легко соблазняли молодые – и не только Альфред Дуглас). Иллюстрации же Бердслея Уайльд далеко не всегда одобрял, считая их слишком «японскими».

И тут уже давно пора сказать, как действительно тонко работает Стерджис как биограф со всеми этими цветущими противоречиями. Иногда с юмором (про сибарита, лентяя и тусовщика Уайльда, прокрастинирующего и чревоугодничающего сверх меры), но в большинстве случаев он просто сочувственно, внимательно пашет, археологом, как тонкую чашку из черепков, восстанавливает жизнь, мотивы, устремления Уайльда и их рецепцию. Хотя оснований для копания в грязном белье в буквальном смысле достаточно – во время суда над Уайльдом по обвинениям в публичном непристойном поведении (если бы ему вменяли статью по мужеложеству, приговор мог бы быть гораздо суровее), найденные детективами отца Альфреда Дугласа отельные горничные описывали пятна и запахи на постельном белье…

Кстати, биографу во всех смыслах веришь, что это толстенное жизнеописание было необходимо на фоне всех предыдущих полок работ. Ведь за время с их публикации нашли новые письма, рукопись «Саломеи», транскрипт речей в зале суда, записные книжки. И да, биография Ричарда Эллмана тоже претендовала на универсальность, но после смерти биографа вышли целые книги с корректировками. К тому же, теперь все газеты того времени оцифрованы, не нужно каждый раз ехать в библиотеку с пересадками и искать-ждать выдачи прессы…

Взять хотя бы, как Стерджис трактует гейство Уайльда. Важной мотивацией было не только увлечение Уайльда греческой эстетикой (один из его учителей в Оксфорде в своей работе о Древней Греции даже завуалированно затронул табуированную тему сексуальных отношений между наставником и учеником), но ее трактовка Уайльдом. Любовь к женщине, если огрублять, была земной, материальной, физической, именно сексом, тогда как к мужчине – созидающим эросом, синонимом творческого становления, чем-то прежде всего духовным. Кроме того, уже первые гомоэротические опыты «стали открытием для Уайльда – открытием удовольствия, воодушевления и освобождения. Они открыли перед ним новые горизонты сексуальной активности и самореализации. Уайльд всегда выбирал “стоять наособицу” – и сейчас он стоял сам по себе в вопросах секса и страсти. Он описывал “радость” и “забытье”, которые сопутствовали