Принц Модильяни - Анджело Лонгони

Мне все это надоело. Единственное, что нас все еще объединяет, – это те моменты, которые связаны с любовными утехами, но и тут всегда именно я выступаю инициатором нашей связи.

Он слишком много пьет и говорит, что это моя вина, что до встречи со мной он так не пил. Он часто уходит из дома и отсутствует долгие часы, и я знаю, что он тем самым избегает общения со мной. Думаю, что он встречается с другими женщинами.

Я ревнива, но я не моралистка. Я не вправе осуждать чужие сексуальные привычки, поскольку сама никогда ни в чем себе не отказывала. Однако я всегда была верна Амедео; теперь же ощущение, что он встречается с другими женщинами, позволяет мне чувствовать себя довольно свободной.

Узнав, что я встречалась с другими мужчинами, он совершенно потерял рассудок. Должна сказать, что я очень удивлена: я не думала, что в нем разыграется такая бурная ревность. Внезапно, как по волшебству, между нами снова появилась страсть. Совершенно не планируя этого, я получила то, что хотела, – возвращение к началу наших отношений.

У меня даже не было необходимости спать с другими мужчинами – оказалось достаточно того, чтобы меня увидели в их компании. Слухи быстро распространились. Кто-то за мной ухаживал? Я была особенно любезна с кем-то из друзей? Очаровательный мужчина взял меня за руку во время прогулки по Монпарнасу? Этих мелочей хватило, чтобы Амедео внезапно появился в том же месте, оскорбляя меня и того, кто находился в моей компании. Случались даже удары и пощечины, однажды мы с ним подрались. Все это было очень забавно. Это разжигало пыл и имело единственную цель – оказаться в постели, охваченными страстью. Мне все это очень нравилось, но на него это оказывало скорее изнуряющее действие.

Однажды среди картин, которые он писал, я нашла портрет молоденькой девушки. Я спросила у Зборовского, кто она. Он назвал мне только имя девушки и название картины: Симона Тиру и «Молодая женщина с белым воротником». Я спросила напрямую у Амедео, кто такая Симона Тиру. Он невинно ответил, что познакомился с этой девушкой у Розалии однажды вечером в компании друзей и написал ее, потому что его тронуло ее печальное выражение лица.

– Хрупкая и меланхоличная красота.

– Такая меланхоличная, что ты затащил ее в постель.

– Нет.

– Ты врешь.

– Это правда.

Я не поверила ему и учинила самый настоящий допрос:

– Где ты писал портрет?

– В моей студии.

– Вы были одни?

– Да.

– И между вами ничего не было?

– Ничего.

– Я тебе не верю.

– Почему?

– Ты был наедине с женщиной. Думаешь, я глупая?

– Уверяю тебя, ничего не было.

После долгой перебранки он все-таки признал, что его очень привлекла податливая натура девушки.

– Красивая, хрупкая, меланхоличная, и ты затащил ее в постель. Расскажи, как это – заниматься любовью с не особо умной женщиной?

– Я не сказал, что она не особо умная.

– И какая же она?

– У нее было особое очарование. Я и забыл, что бывают совершенно не доминирующие женщины.

Ссора в этой ситуации была неизбежна. Я почувствовала себя униженной, но не потому, что мне предпочли другую женщину. Я не могла принять тот факт, что он мог обратить свое внимание на существо, диаметрально противоположное мне.

– Значит, можно поставить под удар отношения со мной из-за какой-то глупой девки?

– Ты даже не представляешь, насколько спокойны и мягки женщины подобного типа. Знаешь, Беатрис, иногда после долгой бури хочется немного затишья…

Я захожу в комнату и вижу, что она сидит на стуле, молчаливая и взволнованная. Нет необходимости говорить что-то; мне нечего сказать.

Я шатаюсь, у меня спутанные и влажные волосы. Я просто хочу спать, лишиться чувств, чтобы избежать ненужных слов и споров. Я даже не могу скрыть, что я пил, потому что запах алкоголя меня выдает.

Я осторожно подхожу и глажу ее по волосам, она грубо отстраняет мою руку. У меня нет сил возражать, я падаю на диван.

Беатрис смотрит на меня с отвращением.

– Мы всё подготовили, а ты не пришел… Ты поставил Зборовского в неудобное положение.

Я не отвечаю. У меня кружится голова, меня качает из стороны в сторону. Я закрываю глаза, но так еще хуже; я чувствую себя так, будто меня опрокинули и перевернули несколько раз. Со мной такое случается всякий раз, когда я крепко выпью, – с самого первого раза во Флоренции. Я поднимаю веки и вижу потолок, неподвижный и надежный. Я пьян. Я знаю заранее все то, что она скажет, и не могу ничего сделать, чтобы избежать этого разговора.

– Это была и твоя выставка.

– Моя выставка?

– Как ты мог забыть?

– Где?

– Где? Ты не знаешь?

– Я не помню.

– В студии Эмиля Лежена. Мы тебя ждали.

– Правда?

Я смеюсь, и это приводит ее в ярость.

– Знаешь, чьи картины были выставлены вместе с твоими? Кислинга, Матисса, Ортиса де Сарате, Пикассо… Амедео, там было четырнадцать твоих картин.

– Они имели успех?

– Ты просто должен был появиться в приличном виде, не пить и сказать пару слов о своих картинах.

– Сказать пару слов о моих картинах, всего-то?

– Все было напрасно.

– Ты сама могла сказать пару слов о моих картинах. Ты же эксперт, ты пишешь для самого известного лондонского журнала…

Я смеюсь и закашливаюсь. Ночь, проведенная на улице, не пошла мне на пользу; холод и влажность проникли в кости и легкие.

– Где ты был?

Я не отвечаю. Она становится агрессивной и подходит ближе.

– Где ты был?

– Я не помню.

Это действительно так. Я должен восстановить в памяти события прошлого вечера, но это непросто.

– Кажется, я был с Диего Риверой… Мы поругались… Я утверждал, что в живописи пейзаж и натюрморт не имеют смысла. И он разозлился.

Она недоверчиво смотрит на меня.

– Что? Нет, я не могу в это поверить.

– Этот глупый толстяк Диего пытался ударить меня своей тростью! Но у него не получилось, он слишком жирный и медлительный.

Беатрис сейчас напоминает взведенную пружину; в любой момент она может распрямиться.

– Ривера не понимает, что живое человеческое существо – это высшее творение природы. Я могу писать только людей.