Великаны сумрака - Александр Поляков

сидеть на цепи, этот степной марафон; вот уж вывалился чер­ный язык, все чаще вздымаются под клочковатой шерстью ребра, все тяжелее, надсаднее бег.

А какой праздник был вчера на графской поляне, за горо­дом! Прямо в лесу сложили сказочные шатры из парусов, где вместо паркета — тоже паруса, натянутые туго на тщательно выровненной, утрамбованной земле. Из гибких веток согну­ли обручи и туда воткнули длинные штуцерные штыки, а в них — свечи: ну чем не канделябры? Золотистый волшебный свет скользил по стволам деревьев, задерживался на трубах музыкантов-матросов и долго сиял в карих глазах девочки, которую он так и не решился ангажировать на вальс. Ле­вушка думал об этой девочке, и еще думал, что Андрюша Желябов, однокашник по керченской гимназии, ни за что не упустил бы случая. Вот уж по всем статьям удалец: и курс кончил с золотой медалью, и безобразничал до самозабве­ния. Хрупкий, высокий юноша с длинными тонкими рука­ми, точно скрученными из тугих прутьев.

Кто бы мог подумать, что со временем он превратится в силача, поражающего товарищей по «Народной воле» весе­лым молодечеством.

— А что, Лео, бывал ли ты на Миллионной? — раскуривая в сквере папиросу, спросил однажды Желябов. (И что за ду­рацкая манера звать его Лео?)

Миллионная, знаменитая керченская Миллионная — это где публичные дома. Конечно же, Левушка обходил пыль­ную улицу десятой стороной. Да и допустимо ли, чтобы бла­гонравного гимназиста, пусть и старшеклассника, замети­ли в этом «вместилище порока». Тихомиров покраснел, что- то пробормотал в ответ. Впрочем, и настроение было не то. Потому что.

Шел урок русского языка. Щуплый, начисто обритый, в просторном вицмундире Николай Иванович Рещиков, рас­сердившись на нерадивого «камчадала», смешно переходил с фальцета на бас, стремясь придать голосу строгость; при этом он еще и принимал устрашающую позу—вот уж потеха при его-то крохотном росте! Гимназисты прыскали в кулач­ки, однако зла не держали: пусть и таскал Рещиков за ухо, но русский язык любил, и любовью этой умел заразить других. Учитель не успел состроить очередную «фигуру», как в класс влетел всегда неторопливый Матвей Иванович Падрен де Карне, директор гимназии.

— Господа, господа! Ужасная весть! — голос директора дрогнул. — В Петербурге. У Летнего сада. Злодей покусил­ся на жизнь Государя Александра Николаевича! Но Прови­дение сохранило Императора. Господа, 4 апреля — страш­ный день для России.

— Кто же? Кто злодей? — прилетело с «камчатки».

— Какой-то Ка. Каракозов. — Матвей Петрович близо­руко уткнулся в газету: «.около 4 часов пополудни, когда Государь Император, по окончании прогулки. приблизился к своему экипажу, неизвестный человек, стоявший в толпе народа. выстрелил в священную особу Его Императорско­го Величества. Крестьянин Костромской губернии Осип Комиссаров, увидевший направленный против Государя Императора пистолет, толкнул преступника в локоть, вслед­ствие чего пуля пролетела над головою Его Величества. Сде­лавший выстрел пробежал вдоль Невы, по направлению к Прачешному мосту, но был задержан городовым, унтер-офи­цером Степаном Заболотиным, который вырвал у него дву­ствольный пистолет, и унтер-офицером Лукьяном Слесар- чуком и доставлен в III Отделение собственной Его Импера­торского величества канцелярии. При задержании выстре­лившего. сверх пистолета отобраны: 1) фунт пороха и пять пуль; 2) стеклянный пузырек с синильной кислотой, поро­шок в два грана стрихнина и восемь порошков Морфия; 3) две прокламации «Друзьям рабочим».

— Каракозов. Кара. Черный. Черт. — выдохнул, крес­тясь, побледневший Рещиков. — Бесы. — Учитель присло­нился к стене, спрятал личико в ладонях, и его острые плечи затряслись от рыданий.

— Занятия отменяются. Все в храм, господа. — вздохнул вошедший директор. — Возблагодарим Господа Бога.

Когда гимназисты нестройной гурьбой шли в церковь, когда уже миновали Строгановскую и подходили к шумной Воронцовской, Левушка догнал Желябова. Андрей как ни в чем не бывало говорил о своих походах на Миллионную, на освещенную аляповато-красными фонарями Миллионную, где миллионами и не пахло, где грешили против седьмой за­поведи — прелюбы творити — за пару потертых целкачей, а то и того меньше.

— А не хочешь ли со мной? — спросил вдруг Желябов, гля­дя в упор на Левушку; того даже пот прошиб, а под ложечкой сделалось холодно, будто лед проглотил. — Не то давай, зав­тра с латыни откачарим. У меня там девицы знакомые. Аня, она Антуанеттой велит себя называть, а еще — Капа, по про­звищу Клоп, потому как к ночи пахнет от нее не то коньяком, не то клопами.

К такому повороту событий Левушка не был готов. Он шел на золотую медаль, числился в первономерных гимназистах, ходил в любимчиках у Падрен де Карне, не единожды спасая честь учебного заведения во время всевозможных смотров и высочайших инспекций. Недавно в присутствии нового ми­нистра народного просвещения графа Толстого Левушка по памяти нарисовал карту Африки — со всеми реками, гора­ми, туземными и европейским владениями. Граф был потря­сен.

Все так, но и отказаться Левушка не мог. Желябов бы тот­час начал ерничать, и назавтра бы все узнали, что «барин» Тихомиров побрезговал компанией «крепостного»: отец Ан­дрея и вправду был крепостным у помещика Нелидова; обу­ченному грамоте сыну повезло: добрый барин подарил ему «Золотую рыбку» Пушкина, ласково погладил по голове и определил в уездное училище.

— Знаешь, Андрей. Я бы. — промямлил Левушка.

— Знаю, Лео! И на елку бы влезть, и коленки б не обо­драть.— расхохотался Желябов, показывая ослепительный ряд крепких крестьянских зубов.

С урока латинского они сбежали — откачарили. Долго шли — почти крались! — по переулочкам-тропинкам, где Андрей знал всякий камень, но едва вышли на широкую мостовую, и до Миллионной оставалось пару кварталов, как наткнулись на ватагу парней, в поисках удалой забавы заб­редших сюда не то с Соляной пристани, не то с Глинища. Левушка и глазом не успел моргнуть, как получил тычок в подпупок, а следом наглый и хлесткий «шарлатан» заехал ему в правое ухо. У Желябова из расквашенного носа текла кровь, но тот отбивался короткими и точными ударами. «Кру­ши красную говядину! — вопили парни; так звали «шарла­таны» городских гимназистов — за форму с красным ворот­ником и околышем. — На-ко, гадина — красная говядина! Вот те свежий лещ, вот те ссадина.»

Словом, досталось им. Еле ноги унесли.

Мама разохалась, а отец, знакомый с полевой медициной не понаслышке, велел смачивать синяки утренней мочой и прикладывать листы подорожника.

Когда следы неудачного похода к жрицам любви почти сошли с угреватых гимназических лиц, Желябов после уро­ков отвел Левушку под раскидистые каштаны.

— Хочешь познакомиться с Антуанеттой и Капой? — спро­сил, разминая табак. — Девицы с Миллионной.

Левушка отшатнулся и побледнел, да так, что на лице опять проступили боевые отметины.

— Не трусь. Соберемся у приятеля моего, у студента Пру- гавина. Его из новороссийского университета исключают.