Пять минут прощания - Денис Драгунский

Закуску не несут. Верчу головой. Официанты куда-то делись.

Глупо. Стоит водка в запотелых стопках, а закуски нет.

Минута, две, пять.

Ага, понятно. Это мерчандайзинг. Или менеджмент. Чтоб мы, значит, выпили, а под принесенную закуску вдруг да еще закажем. Такое, значит, ноу-хау.

Оборачиваюсь и вижу: официантка следит из-за двери, ведущей в кухню. Она на самом деле ждет, чтоб мы выпили. Наверное, ее менеджеры заставляют так поступать. Нет, голубушка. Опрокинуть ледяной стопарик хочется, конечно. Но надо же себя уважать! Зову ее. Говорю: «Что, селедка еще в море плавает? Лук еще на грядке растет? Тогда унесите водку, она греется. Принесете вместе с закуской»… Ну и так далее.

Написал, и стало неловко. Вспомнил, как недавно мы с друзьями разговаривали про квартиры. И одна моя знакомая сказала: вот, мол, мы тут мило треплемся о том, какая квартира лучше – большая обшарпанная или маленькая отлизанная, – а между тем есть люди, которые живут в аварийных домах, без горячей воды, крыша течет, плесень по стенам, в одной комнате с тремя детьми, и никаких перспектив.

В самом деле. Писать о том, как тебя плохо обслужили в ресторане, в то время как многие достойные люди… В общем, понятно. Нехорошо получается. Как говорится, нам бы ваши проблемы. Нельзя об этом писать. Бестактно.

Но! Многим людям не хватает на нормальную сытную еду.

Поэтому «сегодня я ел макароны по-флотски» – тоже бестактно.

А миллионы вообще голодают.

Так что «сегодня я ел» – тоже как-то неправильно.

А кто-то, наверное, умер совсем недавно. Не дожил, бедняга, до этого жаркого, душного, но все равно прекрасного июля.

Почему человеку, который заболел чем-то ужасным и смертельным, не говорят правды? Гуманность и сострадание здесь ни при чем.

Это происходит от неуважения к личности. Если совсем грубо, то это пережиток авторитаризма. Начальству виднее. Начальство само решит, что тебе можно знать, а что – нельзя.

Как это делается в больницах – сначала давали одну белую таблетку и две желтые. Потом стали давать две белые, зеленую и оранжевую. Медсестру спросишь, она раздраженно ответит: «Врач назначил». Врач в диалог не вступает. Пришел лечиться? Лечись, а не вопросы задавай. А лечиться – это значит выполнять мои назначения: две белые, зеленую и оранжевую.

Поэтому я предпочитаю лечиться у давно знакомых врачей. С которыми можно долго разговаривать и даже высказать свои дилетантские предположения. Рассмотреть развилки: если мы будем лечиться так, то у нас такие затраты (времени, сил и денег) и такие риски. Если этак – то этакие. Если вообще ничего не делать – вероятность «само пройдет» вот такая. Личный опыт врача и доступная ему статистика говорит то-то и то-то. А уж решать буду я.

Человек имеет право сам принимать такие решения.

Больше того, он обязан это сделать. Но для этого с ним надо все подробно обсудить.

И уж конечно, это касается смертельного диагноза. Человек имеет право знать, сколько ему осталось жить. Он имеет право сам решить, как он распланирует и проведет это время (годы или месяцы). Что для него важнее – лечиться со всем тщанием или завершить важную работу? Истратить свои сбережения на лечение или дать им другое применение? Привести в порядок дела? Съездить в родной город? Повидаться со старыми друзьями? Провести это время в семейном кругу? Или делать вид, что ничего не случилось, пока болезнь не собьет с ног. Или даже удариться в загул «и, приняв яд, переселиться в другой мир под звуки струн».

Конечно, человек в такой ситуации может отказаться принимать решение. Может передать это право родственникам или врачам, которым доверяет. Но это должно быть его осознанное решение.

В 17:15 перехожу со станции «Добрынинская» на станцию «Серпуховская».

В переходе сидит старушка в ситцевом халате, с добрым деревенским лицом. У нее в руках картонка, на ней написано: люди добрые, помогите на хлеб. На коленях жестяная коробочка с мелочью и двумя-тремя смятыми десятками.

Вижу, девушка кладет ей десятку.

Бабушка благодарит, а потом спрашивает:

– А сколько времени, не скажете?

– Пятнадцать минут шестого, – отвечает девушка.

– Спасибо, дочка, спасибо, – говорит бабушка.

В 19:00 я возвращаюсь, перехожу со станции «Серпуховская» на станцию «Добрынинская».

Старушка сидит там же.

Вижу, парень сыплет ей монетки.

Старушка крестится и спрашивает:

– А не скажете, сколько времени?

Парень достает мобильник, красный слайдер. Смотрит.

– Семь часов ровно.

– Спасибо, сынок, спасибо, – говорит бабушка.

Эта бабушка – социолог, да?

– Я ваш племянник, – сказал молодой человек. – В смысле, вашего покойного мужа.

– У меня целых два покойных мужа, – сказала Наталья Сергеевна, не приглашая его войти в квартиру.

Он стоял, смущенно улыбаясь. Высокий, загорелый, русоволосый.

– Николая Марковича, – сказал он. – Его сестры Елены Марковны сын. Я поступил в магистратуру, а в общежитие заселяют только с четверга.

– Почему Лена мне сама не позвонила?

– Мы не нашли ваш телефон. Адрес записан, а телефона нет. Мама сказала, что вы очень добрая, живете одна и у вас большая жилплощадь. Я только до четверга, ладно?

Наталья Сергеевна всмотрелась в него: он что, в самом деле такой дурачок или аферист какой-то?

– Как звали маминого папу по отчеству? – спросила она.

– Марк Степанович, – сказал он. – А его жену, то есть мою бабушку, то есть маму вашего покойного мужа, – Анна Алексеевна. Я не вру!

У него были расстегнуты две верхние пуговицы на рубашке.

Наталье Сергеевне вдруг захотелось взять его за пуговицу и притянуть к себе.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Митя, – сказал он. – Я только на два дня, тетя Наташа…

…Конечно, он не переехал ни в какое общежитие. Она пришла к нему в постель на вторую ночь. Он был наивен и прекрасен, от его кожи шел сумасшедший запах дальней речки, костра и сена, он был добрый и нежный мальчик, и так было года три. Потом он вдруг резко повзрослел, нашел хорошую работу в крупной компании, стал носить строгие костюмы. Еще через год она почувствовала, что у него кто-то появился, он стал то слишком веселый, то мрачный и злой, отвечал невпопад, часто спал отдельно. У нее не было сил выгнать его, да и он не очень-то убегал, ему было очень удобно вот так жить, а ее жизнь превращалась в ад, и она все думала – вот исполнится мне пятьдесят один, и выгоню, пятьдесят два – и выгоню, последний нонешний денёчек, как стыдно, как невыносимо стыдно…