Роман с Грецией - Мэри Норрис

Оказалось, что Афина – хорошая ролевая модель для редактора. Она не стала бы переживать о том, заденет ли она чувства автора, нравится ли она ему или нет, но и спуску никому не дала бы. Мне нужно было только поверить в чистоту своих мотивов: я занималась всем этим ради языка. Как только я усвоила кредо выпускающего редактора и перешла из отдела редактуры (где нельзя исправлять существенные вещи, даже если знаешь: допущена ошибка) на следующую ступень иерархии, которая меня захватывала больше всего – стала «окейщиком», как их называют в «Нью-йоркере», – я прекратила так сильно переживать. В одном музее меня привлек эстамп с изображением горгоны Медузы, насмешливо высунувшей язык. Я купила этот отпечаток и повесила у себя над рабочим столом.

Афина появляется во второй песне «Одиссеи» в образе Ментора, друга, которому Одиссей доверяет заботу о своем сыне, когда покидает Итаку, отправляясь в Трою. Слово «ментор», означающее «советник» или «наставник», пришло в наш язык напрямую от Гомера, ему тысячи лет. Уильям Шон вел себя как ментор, когда разговаривал со мной в вестибюле и советовал набраться терпения. Иногда все, что тебе требуется, – это совет. Словно капелька йода в стакане воды, он окрашивает ваш взгляд на вещи и помогает увидеть перспективу. В детстве я часто дружила с девочками, у которых была старшая сестра; если бы у меня она была, многое могло бы пойти иначе. Я становилась старше, а мои менторы – всё моложе. Это просто были те, у кого оказывалось больше опыта, чем у меня. Но самое главное – ментор должен выбрать вас сам. Нельзя просто так заставить человека взять над вами шефство.

В «Нью-йоркере» была традиция менторства в отделе редактуры: одна из сотрудниц, редактор с огромным стажем, считала своим долгом выучить следующее поколение, но порой мне казалось, что я пытаюсь маневрировать между Сциллой и Харибдой. Сциллой была Элеанор Гулд, непревзойденный гений, обладавшая выдающимся умом. А Харибдой была Лу Берк, строгая начальница, швырявшая словари точно в голову. За пределами офиса я все больше погружалась в греческий язык. Я нашла очень милую преподавательницу в Барнард-колледже, которая согласилась обучать меня современному греческому. Ее звали Дороти Грегори, и она оказалась моим лучшим учителем.

Дороти была миниатюрной женщиной с темными волосами и карими глазами, с острым подбородком и очень милой архаической улыбкой[46], как будто ее забавляло что-то, видимое только ей. Она хорошо одевалась: твидовая юбка, шерстяной свитер, пальто с поясом. Она была щедрой на похвалу и часто делала комплименты окружающим. «Вы выглядите как модель», – говорила она (хотя и не мне). «Вы все время так стремительно влетаете в мой кабинет», – заметила она однажды, когда я, запыхавшаяся, только-только с работы, прибежала к ней.

Дороти была с острова Корфу, что находится в Ионическом море, к западу от материковой части Греции. Она жила какое-то время в Мичигане и Индонезии и написала в Колумбийском университете дипломную работу по поэзии Уолта Уитмена. Это важно, потому что из всех американских поэтов Уитмен как никто следует рапсодической традиции, а Дороти очень любила произведения греческого поэта Одиссеаса Элитиса, обладателя Нобелевской премии по литературе, который в духе рапсодии воспевал острова в Эгейском море, все уголки Эллады и греков в целом. Rhapsodos, ῥαψωδος, означает «сшиватель песен» (от ῥαπτω, «сшиваю» и ὠδη, «песнь»). В древние времена так называли человека, исполнявшего эпическую поэзию. В современном греческом языке ῥαϕτης (raftis) означает «портной». Я запомнила это слово и поэтому однажды в Салониках, подойдя к собрату по перу, писателю, пришивавшему пуговицу в холле гостиницы, авторитетно бросила: «О ραϕτης». Есть в слове «рапсодический» ощущение чуда, вызванное связью поэта с тканью повествования.

Дороти проявляла по отношению ко мне бесконечное терпение и была снисходительна к моему желанию выучить этот чрезвычайно сложный язык и однажды станцевать на столе в подражание греку Зорбе[47].

Греческий был в то время моей терапией, он позволял мне отдыхать от родного языка и воодушевлял меня. Я без неловкости говорила на нем об интимных вещах. Порой я вообще не стеснялась в выражениях и могла довольно вульгарно выражаться на неродном языке. Однажды, например, я рассказывала Дороти о том, как ходила в аптеку с другом Клэнси. Я собиралась купить лекарство от кашля, и фармацевт спросил, нужно ли мне отхаркивающее средство или подавляющее позывы. «“Покашляй для него”, – сказал мне Клэнси. И я это сделала», – выложила я.

Дороти рассмеялась. Греческое слово kano («делать») не используют в качестве замены смыслового глагола, как это принято в английском. А я употребила именно форму прошедшего времени εκανα – так кричат маленькие греки из туалета («Я всё!», «Я сделал!»), когда сходят по-большому.

Изучая язык, нужно так много всего учитывать, чтобы не сказать лишнего.

Я занималась с большим воодушевлением, и мои тетрадки пополнялись новыми выражениями. Дороти рассказала мне немного о современной истории Греции. Так, например, я узнала о Бубулине, женщине, которая командовала флотом во время Войны за независимость 1821 года. Дороти объяснила, как празднуют православную Пасху и как вся семья жарит ягненка на вертеле во дворе. Меня совершенно поразил обычай «биться» сваренными вкрутую яйцами, окрашенными в красный цвет: тот, чье яйцо не разбилось, побеждает. Я спросила Дороти, почему греки красят яйца только в красный, и ее первой реакцией было удивление: а почему мы на Западе красим яйца в скучные пастельные тона, в то время как ярко-красный – самый очевидный выбор. «Красный – цвет крови и цвет радости», – объяснила она.

«Илиаду» я прочитала, еще когда занималась с Дороти, в переводе Роберта Фицджеральда. До этого я предпочитала «Одиссею»: военные истории казались мне слишком суровыми. Я заметила, что каждый раз, когда ахейцы[48] – как Гомер называет греков – должны были умилостивить богов, они приносили им гекатомбу (жертву в виде сотни быков) – предположительно, чтобы боги могли насладиться запахом жареного мяса. Но боги не нуждаются в подобной еде, они питаются амброзией, так что это был лишь повод устроить застолье. Греки делили мясо между всеми присутствующими за столом, по-семейному, как в греческом ресторане, или зажаривали кусочки на вертеле – получался прототип шашлычка сувлаки, название которого является уменьшительным от souvla и означает «маленький шампур». Они совершали жертвенные возлияния богам, прежде чем выпить самим. Я тоже начала практиковать возлияния, окропляя пивом растения в кадках или – к вящему ужасу моих сотрапезников – переливая дорогое вино через перила крыльца в элегантном ресторане под открытым небом. Греки практиковали возлияния, чтобы поблагодарить богов или попросить их о милости. Может, это был только повод выпить, но орошать первым глотком землю или выливать немного вина в море, тем самым предоставляя богам снять первую пробу, стало привычкой, способом выразить свою признательность, прочитать ритуальную молитву перед приемом пищи. (Благослови нас, Господи, и Твои дары, которые мы вкусим от щедрот Твоих через Христа, Господа нашего. Аминь.) Если же вы случайно опрокинете бокал, это даже хорошо: получится спонтанное возлияние. Иногда возлияние скорее просто символический жест, нежели щедрое подношение, например на борту самолета, когда вы смачиваете кончики пальцев в вине и брызгаете на ковровое покрытие, стараясь не запачкать брючину джентльмена, сидящего рядом. Обычно я взываю к милости бога, который кажется мне наиболее подходящим в данной ситуации: к Зевсу во время авиаперелетов; к Гермесу, когда путешествую на машине; к Аполлону, если мне предстоит визит к врачу или не хватает самодисциплины; к Гефесту в случае проблем с двигателем или водопроводными трубами; и всегда, всегда к Афине – за наставлением.