Петля Мебиуса - Илья Новак

– Вселенная изоморфна, – возразил карлик.

– Но только в больших масштабах – а люди, прежде чем достичь их, будут иметь дело с меньшими размерностями.

– Ты не понимаешь! – закричал Старец. – Опять не понимаешь! Разнообразие будет – но разнообразие, возникающее на более высоком уровне, чем различие между склонностями, характером, поведением личностей. Всевозможные паттерны будут порождаться на уровне взаимодействия тысяч личностей внутри человейника, на уровне глобальных нейросетей, единицами которых служат не нейроны, но сознания! Современные люди недостойны космоса. Те, которые станут достойны его, уже не будут людьми. Груз, полученный нами от предков, сама наша натура не позволит нам двигаться дальше. Значит – надо менять натуру. И что же хочешь ты, Стигмата? Откат, топтание на месте, милосердное прозябание? Мы хотим создать пусть бесчеловечное, но движение вперед, хотим увести людей в бесконечность, сделав так, чтобы они перестали быть людьми, направить их в нескончаемый путь по оси времени. А ты? Отказ от истории, вечное возвращение к рождению и смерти, гнили органического земного существования? Тоже бесконечность – но дурная, мертвая, бесконечность бега по кругу? Вечное Средневековье!

– Нет, – сказал Стигмата. – Ты хотите изменить человеческую природу. Но ты меняете ее не туда.

– Не туда? – зашипел карлик. – Не туда! А ты знаешь – куда?! Ты ведаешь путь? Так ты – Бог?

– Нет, я…

– Тогда откуда знаешь, что прав? Или люди просили тебя что-то менять? Те, на планете? Ведь большинству из них нравилась эта жизнь, их устраивало, когда Большой Брат смотрит с орбиты… А ты считаешь, что так жить нельзя? Но откуда ты знаешь? Почему решил за них? Ведь они не просили… выходит, для тебя люди – как бараны, овцы, а ты пастух, вольный направлять их, куда счел нужным?

– Нет, это для вас они как бараны. Вы хотите отравить их религиозным вирусом…

– Отравить? А может, осчастливить? – уже спокойнее продолжала клон. – Различие виртуала и реала – проблема статуса, но не бытия. Утопия и антиутопия – суть одно и то же, вопрос лишь в точке зрения.

Старец не успел договорить: субличность взяла контроль над телом Стигматы, подняла правую руку и выстрелила облачком цианида из указательного пальца. Старец вскрикнул и, захрипев, упал. Со всех сторон карлики-клоны бросились к нему.

– Что ты наделал?! – закричала Галеви Таши. – Ты убил себя! Ведь он – это ты через много лет!

Старец стал опухать, голова его раздулась, черепная кость потекла – он умер через несколько мгновений, и как только стихло сиплое дыхание, слабо клокочущее в набухшей груди, как только угасли побелевшие глаза, карлики налетели на Стигмату.

– Твоя субличность – лишь твое подсознание! – кричала ученая вслед ему, убегающему от преследователей. —

Они – твои дети, а я – вторая твоя половина! Ты убил себя, убил себя!

Стигмата успел сделать лишь несколько шагов – коридор дрогнул, и он упал на пол. Вслед за ним попадали клоны. Коридор гнулся, как огромная змея, стены сжимались – изгибался весь Соляр. Карлики ползли, обратив к беглецу крошечные сморщенные лица, лица Старца… и Стигматы, как он внезапно понял. Крича от ужаса, он полз прочь, а клоны догоняли. Коридор извивался, цепкие ручки схватили Стигмату за щиколотки, когда мир скрутился жгутом, стены и потолок, ставшие липкими и влажными, сошлись – и настал тесный мрак.

– Блаженный Стигмата! – саркастически сказало его подсознание из тьмы. – Только один вдох отделяет тебя от смерти. Что ты будешь делать со своим жалким мгновением?

«Я проживу его, – подумал Стигмата. – А для чего еще существуют мгновения?»

Воздуха не было, он задыхался в вязкой тьме. Но вот сквозь нее пробился лучик света – многоцветного, удивительного света. Мир, сожрав себя, прошел сквозь червоточину и развернулся в новые измерения. Стигмата вытянул руку, ощутил под ладонью липкую влажную поверхность. Рука мелко задрожала. Рывок, еще один… и он выбрался из мягкого кольчатого тела.

Стигмата встал. Крупные комья слизи сползали с него, как мокрый снег по стеклу. Он покачнулся, моргая, похлопал себя по бокам, зажмурился, замер ненадолго, потом огляделся. Странная картина открылась ему. Странная и интересная. Кинув взгляд через плечо, Стигмата увидел мертвого Ферму. Тогда он отряхнул с ног своих остатки слизи и отправился в путь.

Начать с того, что уже стемнело, дон Дюгон устал и продрог, а до его жилища, стоящего по другую сторону обширного поля, оставалось изрядно – лига, не меньше. К тому же его напугал мальчишка. Но сначала из растущих на обочине кустов вылез дряхлый кот. Он остановился возле Дюгона, разинул пасть, будто собирался сказать нечто важное, и тут на дороге появился преследователь.

На нем были штаны мехом наружу и жилетка. Вместо левой руки – сморщенная культяпка, левый глаз скрыт под черной повязкой, волосы грязными прядями свисают до плеч.

Дон Дюгон не успел опомниться, как юнец поднял тяжеленную булыгу, запустил ею в зверька и размозжил бедняге голову. Дюгон, с младых ногтей любивший кошек, мало что не подскочил, когда мертвое тело упало у его ног.

– Ты что творишь?! – возопил он и потряс кулаками, вознамерившись хорошенько поколотить малолетнего негодяя. А мальчишка присел, широко расставив ноги и ощерившись, свирепо выдохнул:

– Шааааа!

Это было неожиданно и дико, Дюгон даже задохнулся от негодования – мальчишка же отпрыгнул в кусты и пропал, как не бывало.

Опечаленный и раздосадованный, наш герой двинулся к дому не привычной дорогой, то есть узкой тропинкой вдоль лесной опушки, но напрямик, через поле, и путь этот вывел Дюгона к амбару, строению громоздкому, обветшалому, мрачному, которое в других обстоятельствах он всегда обходил стороной.

И надо же было такому случиться, чтобы, как раз когда Дюгон приблизился к стене, облепленной диким мхом, хляби небесные разверзлись. И так-то было темновато, а тут в мгновение ока пала ночь. Тьма водворилась кромешная, небо стало черным, и лишь быстрые вспышки молний тончайшими ветвистыми расколами прочерчивали его – а иных источников освещения более не осталось.

В этих стремительно возникающих и тут же гаснущих адовых всполохах амбар напоминал не строение, воздвигнутое человеческими руками, но замшелую, вросшую в землю каменную глыбу. С трудом открыв перекошенную дверь, мотая лысой головой и бранясь, дон Дюгон втиснулся внутрь.

Здесь было тихо. Перед доном открылся высокий сеновал, к нему приставлена была хилая лесенка. Когда, дрожа от холода, Дюгон взобрался по ней, влажный липкий воздух окутал его лицо, будто платок, вымоченный в застоявшейся воде. Поразмыслив, дон решил переждать бурю и зарылся в сено под стеной. Он замер в роскошном прелом тепле, лежа на спине так, что лишь лицо его не было скрыто, вперив взгляд в наклонную крышу. Под ней залегли глубокие тени, расчерченные узором стропил и обрешетин, коих там было великое множество. Дюгон прикрыл глаза, вспомнил о супруге своей, достойной Мари-Анне, коя, без сомнения, не ложилась спать в ожидании мужа; подумал о том, что она, верно, изрядно в эту минуту тревожится, – и заснул.