Гангстеры - Клас Эстергрен

В последние годы одна из таких ассоциаций воскрешает в моей памяти тот душный летний день, когда, стоя у открытого окна своей квартиры, я слушал равномерный гул наводненного машинами шоссе. Это был последний рабочий день безумной недели накануне праздника летнего солнцестояния. Это был день, который я начал на Хурнсгатан в обществе Мод.

Она сказала, что ждет ребенка, я не осмелился спросить, кто отец. Лицо мое могло показаться ей безразличным, и поскольку немедленных расспросов с моей стороны не последовало, она, скорее всего, была разочарована, решив, что в моих глазах принадлежит другому, отцу ребенка, например. Но я не смог задать вопрос из уважения к ней и к себе самому, к своим чувствам, отчасти из страха, что отцом окажется Вильгельм Стернер и что ребенок соединит их, соединит навсегда, и что она все равно приползет к нему, когда беременность станет очевидной. Таким представлялся мне наиболее вероятный сценарий развития событий. Так что я просто принял ее слова как данность, проглотил их, как кот проглотил сардины, на которые она не могла смотреть без отвращения. Прежде чем покинуть кухню, она задержалась в дверях и посмотрела на меня. Она ждала, но так и не дождалась малейшего проявления любопытства, которое в данном случае означало бы уступку с моей стороны. Чтобы дать мне еще один шанс, на случай, если я просто медленно соображаю, она достала из сумки листок, записала на нем телефонный номер и оставила его на кухонном столе. Вытянула губы в поцелуе, с видом столь же будничным, почти скучающим, как и вечером накануне. И ушла.

Судя по номеру, квартира находилась где-то на Эстермальме. Я запомнил его прежде, чем успел перевернуть листок и заглянуть на оборотную сторону. Это был чек из дешевого супермаркета. В чеке не было проставлено наименование товаров, были указаны только цены, дата и сумма покупки. Но даже эти скудные сведения заставили меня еще долго сидеть на кухне, размышляя о том, почему она делала покупки именно там. Представить ее себе в этом магазине мне было неприятно, но пришлось. Я был там только однажды, мы с Малу тогда купили несколько килограмм сладостей, которые она, обкурившись, поглощала в большом количестве; аляповатыми узорами она раскладывала по столу мармеладки, потом съедала их, одну за другой, и оставалась сидеть за опустевшим столом, глядя на караваны диких животных, бредущих за окном по Эссингеледен.

Я положил чек в кошелек и обошел квартиру в поисках следов пребывания Мод. Мне попалась лишь пара недокуренных сигарет, испачканных ее помадой. К сожалению, она ничего не забыла. Постель в моей комнате являла собой зрелище, которое подтверждало верность моих представлений о том, как прошла ночь. Простыни сбились на середину матраса. Мокрое полотенце на полу хранило ее запах. Именно тогда, сорвав с кровати простыни, я решил не застилать ее — спать в этом доме я все равно больше не собирался. Теперь это было невозможно, мне надо было бежать от этих людей подальше. Безопасность, которую, как мне казалось, я здесь нашел, оказалась обманчивой. Я открыл двери, впустил Мод в свое жилище, в свою книгу и даже — хотя я все еще и отказывался признать это — в свое сердце. Вряд ли она этого хотела, но она пробудила во мне надежду, и этого хватило, чтобы положить начало новой череде событий, начать новую историю, новую жизнь. Что бы ни случилось и как бы мало от меня ни зависело, я предпочитал действовать, а не сидеть за задернутыми шторами и ждать.

Моя собственная квартира была сдана в наем человеку, которого я никогда не видел. Нашими делами занимался Эррол Хансен — знакомый, который работал в датском посольстве. Я позвонил ему, объяснил, что дела мои плохи и что мне нужна моя квартира.

— А работа тебе не нужна? — спросил он. — Трава подрастает…

Прошлым летом Хансен нашел мне работу в гольф-клубе «Врена», где у него были кое-какие связи. Я стал гринкипером и делал свое дело так хорошо, что теперь они звали меня обратно. В свое время я неохотно свел Хансена с братом Малу, который тоже интересовался травой, хотя и совершенно другого сорта, нежели та, что произрастала на поле для гольфа. Они оказались полезны друг другу, и Хансен был мне за это признателен. Как говорится, услуга за услугу — и все в рамках травяного бизнеса.

— Не знаю, — сказал я. — Не все сразу. Давай сначала решим с квартирой.

Датчанин, что жил в моей квартире, произвел на меня неприятное впечатление. Мы общались с ним только по телефону, встречаться с ним лично я не захотел. Он утверждал, что согласно договору об аренде, который мы заключили при посредничестве Хансена, я должен был уведомить его о расторжении заранее, как минимум за месяц. Я умолял его выделить в мое распоряжение хотя бы один шкаф. Мне надо было избавиться от вещей, в которых я не нуждался ежедневно.

Мне понадобилось не больше часа, чтобы собрать те немногочисленные пожитки, что я держал дома у Генри. Потом часа за два я кое-как убрал квартиру, опустошил холодильник, выбросил все, что могло испортиться. После обеда я был готов оставить это странное жилище, где столько всего случилось, столько всего было сказано и обдумано, что понадобилось бы лет двадцать пять, чтобы разобраться во всем этом. Тогда я конечно не мог этого знать, но в голове у меня пронеслось, что я прощаюсь с этим домом лишь на время. В последний раз обходя квартиру, я дошел по коридору до спальни с двумя пустыми шкафами и таким же пустым комодом, с изразцовой печью, окном, выходящим во двор, и старой кроватью Геринга. В другом конце коридора располагалась музыкальная комната с большим роялем и диваном с черными кистями. В бильярдной и библиотеке теперь было чисто прибрано, все следы своего пребывания там я уже удалил. В гостиной с персидскими коврами и чиппендейловской мебелью из дуба и ротанга, окна так и остались задернуты тяжелыми бархатными шторами. По обе стороны камина стояли скульптуры позапрошлого века из паросского фарфора. Фарфор был похож на мрамор. Фигуры героя и шута олицетворяли Правду и Ложь. Я не знал, увижу ли их снова, но был уверен, что они мне еще пригодятся, что у меня найдется для них роль в тех событиях, в той истории, которую я вынашивал в портфеле из свиной кожи. Этот портфель был единственной вещью, которую я собирался украсть, присвоить себе незаконно и вынести из дома. И тем самым, быть может, спасти. Судьба остальных вещей была покрыта мраком. Некоторые предметы следовало бы отправить в музей, быть может, в музей следовало бы превратить всю квартиру. Уникальных вещей там, пожалуй, не было, но все вместе давало сумму, которую нельзя было подсчитать и выразить в цифрах, оценить в кронах и эре, ибо ценность этой обстановки заключалась прежде всего в особой атмосфере — уникальным было само настроение. Я не могу забыть его до сих пор. В одном из кресел спал Спинкс. Я взял и отнес кота в кухню, на подоконник, позволил ему потянуться всласть и окончательно проснуться, а потом выставил его на крышу. Он, похоже, был в замешательстве, но сопротивляться не стал.

С остальными обитателями дома я собирался расстаться по-английски. Мы пересекались с этими людьми при самых разных обстоятельствах, особенно в подвале. Просто так они бы со мной не распрощались — у них было ко мне слишком много вопросов. Наконец мне осталось только вызвать такси, вынести вещи на лестничную площадку, запереть дверь и оставить эту квартиру, как мне тогда казалось, навсегда.