День свалившихся с луны - Наталья Труш

Раскладушкой Сенька разжился на чердаке, видать, бомжи там когда-то жили, а потом по какой-то причине насиженное место оставили. И раскладушку тоже. У нее порой подламывались ноги-дуги и на растянутых пружинах брезент вытягивался чуть не до пола, но все едино лучше, чем просто на полу.

Одеяло, подушка и белье – это уже Ванин презент. Этого добра у него было предостаточно.

Надо сказать, что у Вани имелась маменька – чистенькая питерская старушка, которой Ваня вполне мог во внуки сгодиться. Просто у Нины Васильевны детишек было немерено, а Ванька – последний и самый непутевый. И было его Нине Васильевне жальче, чем всех остальных. Хотя «непутевый» – это по ее собственному определению. Из-за того, что у сорокалетнего сынка не было семьи нормальной и сам он иной раз маменьку шокировал своими выражениями и нарядами. На самом-то деле Нина Васильевна сынком гордилась. Про него и в газетах писали, и по телевизору несколько раз показывали. Огорчало только, что Ванька дома не жил, а отпивался с голытьбой какой-то в мастерской на Обводном.

С голытьбой этой Нина Васильевна познакомилась. Люди только внешне были чудненькие, а вообще-то душевные и добрые. И Светка, которую Ванька отрекомендовал как «невесту», Нине Васильевне тоже понравилась. Ну, еще б причесать ее, лахудру! Но они нынче все такие вот, нечесаные! И в позорных штанах, что с задницы спадают. У Ваньки ее тоже такие – брюхо волосатое поверх ремня. Мать шикнула на него, мол, негоже при дамах так, на что Ванька заржал как конь, объяснил что-то про моду, и мать отступилась.

Маманя Сурина, побывав в Ванькиной мастерской, произвела дома ревизию да потрясла детишек, и Ванька получил приданое – гору подушек, несколько одеял-покрывал и чемодан постельного. Не нового, но приличного и крепкого. Так что «пятизвездочный отель» Вани Сурина, как называли мастерскую между собой ее обитатели, был вполне приличной ночлежкой для художников, непризнанных гениев, поэтов, каких-то патлатых музыкантов и гостей всех мастей, которые за счастье считали подержаться за кисти, которыми писал сам Ванька Сурин.

У Вани в обители можно было крепко выпить, можно было даже пяток дней бухать, ежели у кого потребность такая была. Ваня против выпивки ничего не имел. Сам он был такого могучего роду, что свалить с ног этот волосатый организм можно было лишь спиртом. Но спирт Ваня не пил. Он интеллигентно употреблял коньяк и виски и обитателям «отеля» пытался эту культуру прививать. Но тут было сложно. Гости к Ване являлись самые разные, чаще всего взросшие на дурном современном пиве и баночных коктейлях, от которых лично у Вани начиналась зверская изжога. Поэтому его было не соблазнить этой гадостью. Но другим не мешал.

Единственное, против чего Ваня выступал резко и готов был «дойти до смертоубийства» – по крайней мере обещал! – это были наркотики. Всех подозрительных Ваня самолично проверял на наличие следов от иглы, заглядывал в глаза изучающе, и были случаи – гнал гостей к чертовой матери!

– Мне конфликты с ментами и властью на фиг не нужны! Это раз! – грохотал Ваня страшным басом, объясняя непонятливым свою позицию. – И наркота – это оружие истребления нации, причем лучшей ее – творческой – части. Это два! Поэтому кто не согласен – прошу на выход!

Ваня объяснял все доходчиво, и посему никто не рисковал ослушаться. «Траву» втихаря курили – бывало такое. Но остальное – ни-ни!

Когда Сенька первый раз показал Ване свои работы, Сурин внимательно взглянул на парня, взял его за подбородок крепко и посмотрел глаза на свет.

– Ты это все не в дурке писал, парнишка? – спросил Ваня подозрительно.

– Ну, это иное измерение, срез с общества, – замямлил Сеня.

– Короче, больше не показывай мне этот срез, понял? Я в этом не Копенгаген. У меня, видишь, все просто. Вот очередь за водкой в перестройку, вишь, мужика придавили дверью, и он орет там? Вишь? Вот если ты сейчас вопль его слышишь так, как слышу я, то это и есть искусство. Или вот баня деревенская. Не сауна с девками! Следи за мыслью! А баня! Деревенская! В которой и мужики, и бабы! Но мысли у них не как в саунах этих гребаных, а чистые и светлые. Улавливаешь? И это тож искусство. Да, на переднем плане у бабы задница, как столешница! Дык это ж реализм! А у тебя, прости господи, шестикрылый... Это кто??? Если зверь сказочный, так он добрым должен быть. Даже Баба-яга – добрая баба, и Змей Горыныч не злой музчинко. А это – тьфу! Не, Сеня, ты можешь думать, что это искусство, но ты с этим далеко не уйдешь. И не продашь ни фига.

– Я уже одну картину продал, – неуверенно пискнул Сеня.

– Ну, и что и кому ты продал?

– Я по сюжету одного нового русского написал. Там, типа, преисподняя, нечисть разная. Кто без рук и без ног, кто с одним глазом. Он сказал, что мир таким видит и хочет, чтоб в спальне у него висела такая картина, – робко объяснил Сеня.

– Тьфу ты, задавись! Мир он таким видит! Да он наворовал бабла и теперь ссыт кипятком, что друганы его порвут на части. Оттого и мир ему не в ромашках с бабочками видится, а в дерьме сплошном. Да еще в спаленку тако дерьмо, чтоб не спать, а дрожать под одеялом, потому как от такого произведения на стене не до сна и не до сексу! Ты, Сеня, ишо дурак. – Ваня любил в речь свою вставлять старорусские словечки типа «ишо», «надысь», «кубыть» и прочие. У него это получалось смешно и ласково, но порой не понятно было, что он имел в виду. – Кубыть, у тебя дурь твоя выветрится и, может, чего доброе останется. Но мой тебе совет: с чертовщиной этой завязывай. А нет – то мне не показывай. Я тут тебе не новый русский, не заценю. Я просто русский, Сеня. И люблю самовары, баню, баб красивых, цветочки разные, и чтоб все в реализьме.

Сеня к Ване с сюжетами своими сумасшедшими больше не лез. Все больше техникой интересовался. Любил смотреть, как Ваня мазки кладет на холст. Дашке же больше по душе было содержание картин. Увидев первый раз с помощью Светы, как дорожит Ваня каждой мелочью, каждой самой незначительной деталькой, она научилась угадывать задуманное художником, услышала, как кричит придавленный дверью в очереди за водкой.

Ваня это понял. К Дашке проникся. Не гонял ее, когда она часами стояла за его спиной с открытым ртом, глядя на то, как оживают персонажи на Ванином холсте.

– Дашка! Рот закрой! А то ворона але что ишо хуже залетит! – проорал ей однажды весело перемазанный краской Ваня Сурин. – Бери кисть, пиши. Дозрела уже.

– Я не умею! – пискнула Дарья.

– Не ври! Все умеют. Просто тот, кто не делает этого, тот и не знает – умеет ли... Это как в детстве! В детстве ведь все рисуют, правильно? Вот и вспомни, как ты это делала.

– Я, Вань, в детстве любила фантики копировать. Но меня никто не учил, сама. – Дашка вспыхнула. – И ведь получалось!

– А я что говорю! Давай, пиши!

* * *

И Дашка взялась за кисть. Она нарисовала картинку, которую хорошо помнила с детства. Девочка держит конфетку, дразнит щенка. Фантик от конфет «А ну-ка, отними!». Получилось красиво.

– Сказочно! – оценил Ваня Сурин. – У тебя дар! Пиши вот такие штучки, попробую их куда-нибудь пристроить...