Алкоголик. Эхо дуэли - Андрей Воронин

В напряженной атмосфере постоянной опасности Лермонтов испытывал какое-то внутреннее удовлетворение. Еще будучи студентом, Абзац (тогда еще просто Олег Шкабров) любил стихи Лермонтова и его прозу. А богатая библиотека, в которой было много дореволюционных книг, давала возможность ознакомиться с теми сторонами биографии поэта, которые замалчивались советскими литературоведами. Так, Олег еще в подростковом возрасте вычитал, что на штабных офицеров, приезжавших на Кавказ делать карьеру, воинственный азарт Лермонтова производил неприятное впечатление. «Я вошел во вкус войны, – признается он в одном из своих откровенных писем, – и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными». «Лермонтов собрал шайку головорезов, – с недоумением говорил желчный барон Россильон. – Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это, впрочем, недолго, потому что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я видел его в Сулаке, он носил канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что, впрочем, было на Кавказе в обычае. Гарцевал Лермонтов на белом как снег коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы». Читал Абзац и то, как некий Филиппов, который напечатал в «Русской мысли» за декабрь 1890 года статью «Лермонтов на Кавказских водах», описывал с мельчайшими подробностями убийцу Лермонтова – Мартынова: «Тогда у нас на водах он был первым франтом. Каждый день носил черкески из самого дорогого сукна и разных цветов: белая, черная, серая и к ним шелковые архалуки такие же или еще синие. Папаха черная или белая. И всегда все это было разное – сегодня не надевал того, что носил вчера. К такому костюму он привешивал на серебряном поясе длинный чеченский кинжал без всяких украшений, опускавшийся ниже колен, а рукава черкески засучивал выше локтя. Это настолько казалось оригинальным, что обращало на себя общее внимание: точно он готовился каждую минуту схватиться с кем-нибудь… Мартынов пользовался большим вниманием женского пола. Про Лермонтова я этого не скажу. Его скорее боялись, т.е. его острого языка, насмешек, каламбуров…»

Абзац знал про Лермонтова достаточно, но не мог предположить, что наткнется в баре Пятигорска на такого ярого поклонника ратных подвигов поэта.

— А вы знаете, за что убили Лермонтова? – спросил Одиссей, извлекая из видавшего виды рюкзака футляр.

— Да! – ответил агрессивный паренек. – Однажды на вечере у Верзилиных он смеялся над Мартыновым в присутствии дам. Выходя, Мартынов сказал ему, что заставит его замолчать. Лермонтов ему ответил, что не боится угроз и готов дать ему удовлетворение, если тот считает себя оскорбленным: «А если не любите насмешек, то потребуйте у меня удовлетворения». Мартынов сказал ему так: «Лермонтов, я тобой обижен, мое терпение лопнуло: мы будем завтра стреляться; ты должен удовлетворить мою обиду». Лермонтов громко рассмеялся: «Ты вызываешь меня на дуэль? Знаешь, Мартынов, я советую тебе зайти на гаубвахту (там, где пушки – гаубицы) и взять вместо пистолета хоть одно орудие; послушай, это оружие вернее – промаху не даст, а силы поднять у тебя не станет». Все офицеры захохотали, Мартынов взбесился…

— Все было не так! – возразил Одиссей. – Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль за то, что тот изнасиловал его сестру. Знаешь, поэты редко пользуются успехом у женщин, вот и приходится… Как и ты, Вася, ты ведь тоже пишешь стихи? Как это ты сочинил там – «за все прости себя, родная, потому что я тебя прощаю»? Классно, только вот объясни: это ты к ней обращаешься до того как это самое… или после того как… Объясни нам попроще, поближе к жизни, чтобы мы поняли. Мы ведь не так хорошо разбираемся в стихах. Это в смысле, что у тебя ничего не получилось и ты просишь прощения? Такой тут смысл?

Все засмеялись.

В руке белобрысого задрожал недопитый стакан. Глаза смотрели в одну точку.

— Ты… ты… ты…

Больше ничего не выговорил язык, но голова нагнулась, как у разъяренного быка. Стакан зазвенел, ударился о стену, обливая потолок и пол красным душистым вином.

— Вася, успокойся! – парня начали усаживать на место.

Абзац успел подумать о том, как хорошо, что он всегда в черном, – так бы век не отмыться от красного вина – от всплеска чужих эмоций, замешанных на любви к литературе.

— Лермонтов – это наше все! – взревел Вася. – А ты… тебе ничего нельзя рассказывать, я с тобой поделился как с другом… как с одноклассником. А ты…

— Да что ты прыгаешь? Что ты колотишься, как пингвин на льдине? Успокойся. А Лермонтов просто не вышел ростом – был меньше пингвина. Он готов был стрелять в любого, кто был выше. А Мартынов был красивым, высоким и пользовался успехом у женщин. Потому что стихи – это одно, а женщинам надо совсем другое…

Никто так и не успел понять, как в руках Васи оказался хирургический скальпель. Он держал его в руке, любуясь блеском отточенной стали, как-то нелепо искривив рот, пытаясь улыбнуться. И вдруг резким движением полоснул Одиссею по гортани.

Брызнула кровь.

Одиссей привстал, будто хотел пойти, и захлебнулся.

Прозрачные, зыбкие тени поплыли перед глазами. Их сменили кровавые и увлекли Одиссея куда-то за собой, как наскочивший злой вихрь, закружились, завертелись в дикой пляске.

Скальпель еще держался в разрезе шеи, но сейчас же со стуком упал, а вслед за ним и сам Одиссей рухнул на пол.

Белобрысый парень схватил футляр с пистолетом и выскочил из бара в глухую темноту теплой южной ночи. Тьма была непроглядная – на улице еще не скоро проснется жизнь.

Он услышал за своей спиной слова, выкрикнутые на непонятном ему языке, с добавлением тех самых слов, которые на постсоветском пространстве не нуждаются в переводе. Что ж, спасти Одиссея этим ребятам не удастся.

Окна в домах были темны. Только свет луны и звезд, повисших над безмолвными домами, серебрил их крыши. Мягко ложился этот свет на темные узкие улицы, задерживаясь, словно жидкое серебро, на водосточных трубах. Казалось, все спали.

Абзац гнался за парнем по звуку шагов – в тишине и полной темноте это было единственное, на что можно было ориентироваться. Он бежал по улице, и цветы абрикоса роняли крупные слезы росы на его черную рубашку.

И вот топот бегущего перед ним Васи стих. И стало тихо-тихо. Выпитый стакан вина горячил кровь, но мешал думать.

Волна крови ударила в голову: «Все! Снова выпил и загубил дело! Алкоголик! Прямой путь на кодировку или в могилу! В могилу, пожалуй, с помощью специалиста по связям с общественностью Свирина отправлюсь быстрее».

Абзац остановился и попытался сориентироваться, в какую сторону побежал молодой белобрысый поэт с пистолетом. И вдруг среди ночной тишины раздался сдавленный крик.

Или показалось? Голоса? Опять пришли голоса? Всего после стакана красного вина? Крик был вполне реальный. Он повторился. Но кто кричит? Улицы были совершенно темны. По другой стороне тянулись черные силуэты крыш, прерываясь местами более светлой полосой, отчего мрак у их основания казался еще гуще. Только одна крыша в конце улицы была ярко освещена луной и, словно волшебный бриллиант, выделялась среди других.