Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить - Карен Аувинен

Я была полна решимости отвечать на его зверства, становясь умнее – или, по крайней мере, хитрее. Презрение было моим оружием, и я использовала его при каждой возможности, даже если это означало, что меня снова будут бить. Я противоречила ему, потому что больше никто этого не делал. Моя дерзость была дерзостью приговоренной перед виселицей, паникой тела, которое вот-вот утопят.

Когда брак моих родителей, наконец, распался – поводом послужило сделанное матерью открытие о том, что у отца была «бум-бум-герл», пока он был в Бангкоке во время своей командировки во Вьетнам в шестидесятых, – отец сделался особенно страшен.

Сражения между родителями разворачивались, как матчи между двумя матерыми бойцами с совершенно разными стратегиями. Отец бушевал, а мать уходила в каменное молчание, и оба метода были нацелены на кровопролитие. Однажды я видела, как отец метнул в мать вазу, когда она сидела, держа на коленях мою трехлетнюю сестру. Ваза разбилась о стену рядом с головой матери.

Это одно из первых воспоминаний Нэнси.

Я даже не помню, в чем было дело, – помню только, что папа угрожал, а мать хранила стоическую бесстрастность. Когда он отправил ту вазу в полет, она смотрела на него светло-голубыми глазами без всякого выражения.

Атмосфера в доме менялась, когда в нем был папа. За двадцать минут до его возвращения с работы – мать всегда отсутствовала, она работала в «Сирсе»[24] – мы с братьями начинали своего рода обратный отсчет.

– Папа скоро придет, убрал бы ты школьные принадлежности.

– А тебе неплохо бы разобраться со своими домашними делами, – предостерегали мы друг друга тоном, говорившим «ты пожалеешь».

Мы с Крисом и Стивом принимались метаться по дому, убирая вещи с глаз долой, захлопывая книжки, которые читали, подбирая разбросанные обувь и одежду, подчищая следы от еды, стараясь стереть любую улику нашей праздности. В нашем доме праздность была синонимом лени, так что мы разбегались, как тараканы, задраивая люки перед тем, как налетит ураган.

В три двадцать враскачку входил в дом отец. Не имело значения, сколько мы успели сделать. Всегда находился повод поорать, пристыдить.

– Какой хренотенью вы тут занимались? – ярился он. – А ну, привести дом в порядок, живо!

Я как могла быстрее ретировалась в кухню – напоминавшее камбуз помещение с дверью-купе, – чтобы начать готовить ужин (моя недавно прибавившаяся домашняя обязанность). Я всегда помогала папе в кухне. Он любил готовить, в отличие от матери. И там, в застланном ковровым покрытием пространстве, прилегавшем к единственному в доме кондиционеру, я находила хоть какое-то облегчение от жары и отцовского гнева. Он рявкал из-за двери приказы: «Пошевеливайся сама, или я тебя заставлю», «Да что с тобой такое?» Расплата за промедление бывала страшной.

Когда родители не ругались, в воздухе висела холодная угроза безмолвной ярости. Страх, владевший нами, детьми, был буквально осязаем. Мы с братьями спасались, убегая в свои маленькие мирки. Крис и Стив клеили модели в своей комнате, играли в «Подземелья и драконы», а я зарывалась в книги. К тому времени я переросла любовные истории с «разрыванием корсетов», которыми увлекалась в средних классах, и перешла к романам в жанре фэнтези об иных мирах, населенных драконьими всадниками и кольценосцами.

Я писала письма друзьям, оставшимся дома, используя ручки с пастой разных цветов и маниакально-шутливый тон, полный фальшивой бравады в стиле «у меня все схвачено»; рассказывала им ужастики о нищенском житье-бытье, о папе и о шоке, который вызвало у меня то, что я теперь была хаоле, белая девушка, иностранка; и одновременно призывая их «не волноваться», потому что, понимаете ли, «всякое случается». Эти письма были подписаны псевдонимом «Волш» – сокращением от «волшебника». Кажется, я в то время читала трилогию о Земноморье Урсулы Ле Гуин. Я всем сердцем хотела верить в волшебство, в способность преображать мир историями и словесными заклинаниями.

Я проводила столько времени с книгами в своей комнате, что у меня развилась фобия: я боялась выходить на улицу одна. Я набрала вес, стала настолько стесняться себя, что однажды разразилась слезами, потому что на нашей улице припарковалась передвижная книжная лавка, но никто не захотел пойти со мной. Я не могла заставить себя в одиночку пройти один квартал, отделявший лавку от нашего дома. Мать в нехарактерный для нее сострадательный момент вытерла мне слезы и взяла за руку.

– Пойдем-ка, – сказала она, и мы вместе прошли эти две сотни шагов сквозь душный воздух, напоенный ароматом бугенвиллеи.

И все же к осени, времени начала занятий в школе, я стала настолько стеснительной и пугливой, что в обеденный перерыв предпочитала ходить в библиотеку, вместо того чтобы сидеть в одиночестве в столовой. Мне было тошно даже думать о том, что придется искать какое-нибудь место, где можно было поесть, не ловя на себе взгляды в духе «это еще кто такая?». Тихая прохлада книжных полок с мягким гулом кондиционера и этой чудесной библиотечной обязательной тишиной стала моим святилищем. А по вечерам я упрашивала отца после ужина подбросить меня в библиотеку базы, чтобы избежать раскаленной «скороварки» домашнего вечера.

Я находила убежище в книгах, изучая Кольриджа, Готорна и Трумэна Капоте, упиваясь тьмой, которую видела в их произведениях. В моем любимом рассказе Капоте, «Ястреб без головы», фигурировала картина с изображением обезглавленного ястреба, летящего над безголовой женщиной, и начинался он эпиграфом из Книги Иова: «Они знакомы с ужасами смертной тени». Герой рассказа, Винсент, – «человек в море, в пятидесяти милях от берега», который «никогда особенно не ладил» с миром.

Читая Готорна, я испытывала в равной мере и отвращение, и завороженность – так действовали на меня одержимость Алимера родимым пятном его жены Джорджианы, потребность мужа контролировать жену, покорность жены. Конечно, меня возмущало поведение Алимера, но в их отношениях была некая жуть, которая, честно говоря, привлекала меня. Я приближалась к бездне, не вполне понимая, зачем это делаю, ощущая ее гипнотическое притяжение. Я думала, что моя любовь к кольриджевской женщине, «рыдающей по демону-любовнику», прибавляет мне таинственности и, возможно, настоящей глубины. Я начала писать аллегорические рассказы с призрачными теневыми фигурами и бурной непогодой, облекшись в мантию тьмы, которая была намного большей – не поверхностной готической тьмой Элиса Купера, черного макияжа и показно-жутких стихов, но тьмой души запертого в клетке животного. Есть моя школьная фотография, сделанная в один из этих годов, где я смотрю свысока, выпятив подбородок, вздернув голову, в провокационной, как мне тогда казалось, «модельной» позе. Губы слегка приоткрыты, и я помню, как думала, что эта дымящаяся атмосфера поможет мне выглядеть сексуально. А на деле мое лицо застыло в глумливой усмешке; глаза глядят в объектив с полной ненависти пристальностью, которая проступает на фотокарточке огненными буквами: «Спорим, ты меня не трахнешь!» – говорит она. Мое преображение из Гуди Два Ботинка в злого колючего подростка – это были не просто гормоны: я ковала темный доспех, чтобы защитить себя и держать на расстоянии других.