Беатриче Ченчи - Франческо Гверацци

– Моя тайна! моя тайна! Я отдам жизнь свою тому, кто спасет ее!

Ребенок посмотрел на нее, побледневшую как смерть, взглянул на старика и, полный решительности и храбрости, с отчаянным усилием ухватился за выдающийся карниз террасы, спустился по нем в сад и с быстротою молнии схватил письмо и медальон.

– Поди сюда, – закричал рассерженный старик: – поди сюда… подай мне эти вещи…

И так как Виргилий, делая вид, что не слышит, пустился бежать прямо домой, граф в бешенстве заревел:

– Проклятая ехидна! Подай мне сюда письмо… скорей… Если я догоню тебя, я вырву тебе сердце своими собственными руками.

Ребенок бежал все скорее. Франческо, ослепленный гневом, крикнул:

– Нерон! Сюда Нерон… лови его! – и обеими руками дразнил и науськивал собаку на сына.

Разъяренная собака кинулась, но напрасно. Виргилий пробежал уже порядочную часть дороги, и когда он услышал за собой собаку, когда ему представилось, что она уже вцепилась зубами в его икры, у него точно выросли крылья: – он уже не бежал, а летел. Переступая на две ступеньки разом, взбежал он по лестнице, вручил сестре письмо и медальон, и задыхаясь и выбившись из сил, повалился у ног Беатриче.

Мгновение спустя, собака с лаем кинулась на террасу: глаза у нее так и горели, горячий пар валил изо рта. Беатриче в испуге бросает кругом отчаянный взгляд и видит в нише древнее оружие, сложенное для украшения террасы: она выдернула шпагу и стала перед лежащим братом. Разъяренная собака, нагнув морду, бросилась в сторону, чтоб добраться до него, но неустрашимая девушка наносит ей в грудь удар с такой силой, что шпага вонзается до самого сердца. Обагренная кровью, собака с воем повалилась на спину и тут же околела.

Теперь новая опасность, и еще большая. Франческо Ченчи является взбешенный, с кинжалом в руке; он едва может говорить от злости.

– Где эта зловредная змея, чорт побери! Кто убил Нерона?… Кто?

– Я.

– Хорошо, разделаюсь и с тобой… но прежде давай змею.

И он нагнулся, чтоб заколоть сына. Беатриче подняла окровавленную шпагу, направила её острие к груди Ченчи и с выражением лица, которое передать невозможно, сказала:

– Отец… не тронь его…

– Изверг! Поди прочь, говорят тебе, – кричал отец, стараясь добраться до лежащего ребенка.

Беатриче с страшным спокойствием повторила:

– Отец! не тронь его!..

При звуке этого голоса, который заключал в себе в одно и то же время и последнюю мольбу и последнюю угрозу, Франческо Ченчи остановился и устремил глаза на дочь.

Куда девалась девушка, с нежным выражением лица? Широко раскрытые глаза Беатриче сверкают как молния, вздернутые ноздри дрожат, губы сжаты, грудь высоко подымается и распустившиеся волосы падают на плечи: одна нога её вытянута вперед, все тело откинулось назад, левая рука сжата в кулак, правая с поднятой шпагой готовится нанести удар. Ни живописец, ни скульптор не сумели бы изобразить Беатриче в эту минуту; слова и подавно не в состоянии этого сделать.

Франческо Ченчи был поражен и в восхищении смотрел на нее; рука его опустилась и выронила кинжал; на минуту душа его смягчилась. Беатриче отбросила меч в сторону. Старик простер к ней объятия и с нежностью воскликнул:

– Как ты хороша, мое дитя!.. И зачем ты меня не любишь?

– Я? Я буду вас любить… – и она бросилась к нему на шею.

Отец и дочь обнялись.

Но добрые чувства длились у нечестивого старика так же коротко, как блеск молнии. Он чувствовал к добру такое же отвращение, как другие к злу. В одно мгновение в нем явились все признаки преступного пароксизма: глаза его прищурились, веки затрепетали тем сладострастным трепетом, от которого пробегала дрожь по телу; он уже гладит её волосы, трогает шею и плечи, целует ее и, наклонившись к ней на ухо, шепчет ей что-то…

Беатриче вдруг откинула назад бледное, как смерть, лицо; вырвалась из его объятий, взяла на руки лежащего брата, и уходя бросила на Франческо взгляд, полный такого грозного пренебрежения, что у него, не боявшегося ни Бога, ни людей, кровь похолодела в жилах.

Он долго оставался неподвижным, повергнутый в глубокое раздумье: в душе его происходила страшная борьба. Но голос зла победил. Какие мысли пришли ему на ум? Над чем он колебался? Что решил? Кто это знает! Может быть, сам демон с ужасом отвернулся бы, если б заглянул в душу Франческо Ченчи. Надо однако думать, что в этом водовороте дурных замыслов он остановился на самом худшем; потому что, ударяя себя рукою в лоб, он пробормотал сквозь зубы:

«Как бы не так! Я, которому хотелось бы и самой заре, когда она показывается на горизонте, крикнуть иной раз: „назад! ты будешь светить, когда я дам тебе позволение…“ я позволил остановить себя на полдороге, и кому же? соломинке – воле ребенка! Погоди же, злодейка! Все до сих пор гнулось под моею железною рукою; и ты согнешься, или я изотру тебе в порошок и душу и тело».

Церковь св. Фомы, принадлежавшая фамилии Ченчи, была убрана черным сукном: на стенах висели траурные украшения и гирлянды цветов, перемешанных с кипарисными ветками: семь открытых гробов, из черного мрамора, ожидали своих покойников, как отверстые пасти ожидают пищи; на всех них была одна и та же надпись:

Mors parata, vita contempla.[8]

И дальше, восьмой гроб, роскошнее других, из превосходного, белого мрамора, с такою надписью:

Si charitem, caritatemque quaeris

Hinc intus jacent

Non irigratus haeros.

Neroni cani benemerentissimo

Franciscus de Cinciis hoc titulum

Ponere curavit…[9]

Посредине церкви стоял бархатный катафалк, вышитый золотом и убранный цветами. Кругом катафалка стояли шесть серебряных канделябров удивительной работы, с зажженными свечами.

Хор священников, в черных ризах, ожидал покойника, чтобы отслужить богатые похороны.

Скоро послышались мерные шаги; и минуту спустя, занавеска боковой двери поднялась и в ней показался маленький гроб, который несли двое мужчин и две женщины.

Джакомо и Бернардино Ченчи поддерживали гроб спереди, Лукреция Петрони и Беатриче сзади.

Покойник был Виргилий. Господь услышал вторую часть молитвы несчастного ребенка: он покоился в мире.

Позади шло несколько домовых слуг, в богатых, траурных одеждах, с зажженными свечами. Нельзя было видеть без жалости и удивления, что слуги были одеты лучше, чем Джакомо и Бернардино: особенно платье Джакомо было так истерто, что им пренебрег бы самый бедный римский дворянин. Волосы его были растрепаны, борода длинная, воротничок и рукава грязные; он держал голову вниз, точно стыдился самого себя; лоб его был покрыт морщинами, щеки бледны и худы: он проливал горькие слезы. Лицо его ясно выражало две противоположные страсти: жалость и дурно скрытую досаду. Бернардино тоже плакал, но более из подражания, чем по собственному побуждению; потому что, хотя он и не совсем одурел, но его ум был затемнен страхом к отцу, совершенным неведением всего и невежеством, в котором отец всячески старался его поддерживать. Лукреция, хотя была и мачехой Виргилия, но также проливала слезы. Но так как она была скорей ханжа, чем христианка, то она скоро и легко всему покорялась, терпеливо перенося несчастия и приписывая святой воле Божией всякое событие в жизни, как хорошее, так и дурное.