Кляпа 3 - Алексей Небоходов

голову Дмитрия Ивановича к себе, и в этот момент его лицо оказалось залито влагой удовольствия, тяжёлой, солёной, живой.

Мужчина не сопротивлялся. Наоборот, его пальцы сжали её бёдра крепче, а голова приникла так тесно, будто он хотел исчезнуть там, раствориться, стать частью этой всепоглощающей сладости.

Кожа Кляпы была влажной, горячей, пульсирующей. Судороги отступали медленно, отзываясь дрожью в животе, бёдрах, коленях. Её дыхание вырывалось короткими, резкими толчками, грудь вздымалась высоко, как у человека, только что выбравшегося из воды после долгого погружения.

Дмитрий Иванович медленно, почти благоговейно отстранился, но не встал с колен. Его лицо, обрамлённое прядями мокрых волос, было залито каплями удовольствия, словно бы сама природа наградила его за преданность.

Он смотрел на Кляпу снизу вверх с тем странным, бесстыдным обожанием, которое бывает только у существ, окончательно потерявших связь с реальностью. Его дыхание сбивалось, грудь вздымалась неровными толчками, руки всё ещё судорожно держали её за бёдра, будто боялись отпустить этот единственный якорь в море безумия.

Кляпа стояла, тяжело дыша, приподняв подбородок, с полузакрытыми глазами, в которых отражался и триумф, и наслаждение, и лёгкая насмешка над этим жалким миром, где женщина могла править целыми армиями одними только движениями бёдер.

Валентина внутри трепетала от ужаса и странной дрожащей гордости: в этом безумном, разнузданном акте было нечто большее, чем просто разврат. Это была сила, древняя, неоспоримая, всепоглощающая.

И в тот момент она впервые по—настоящему осознала, какую власть даёт женщинам их собственное тело – и как мало об этом знают сами мужчины.

Глава 3

Кляпа, всё ещё тяжело дыша, отступила на шаг, развернулась к столу и, с той беззастенчивой грацией, какая бывает только у истинных артистов тела, медленно легла на его гладкую, тёплую поверхность. Шуршащие под спиной бумаги с графиками и отчётами хрустнули жалобно, но Кляпа не обратила на них ни малейшего внимания. Она закинула одну ногу на стол, затем другую, приподнялась на локтях, задирая платье всё выше, обнажая кожу, словно полированную фарфоровую поверхность.

Платье задралось до самого живота, тяжёлым кольцом скрутившись вокруг талии. Кляпа развела колени широко, откровенно, без всякой фальши, приглашая, маня, ставя финальную точку в их странной игре власти и вожделения.

Дмитрий Иванович, стоя на коленях перед ней, застыл на секунду, точно перед бездной. Его глаза налились каким—то мучительным восторгом, в котором смешались страх, трепет и древний зов, к которому цивилизация так и не успела придумать приличных объяснений.

Он судорожно потянулся к ремню, пальцы дрожали, пуговицы срывались, словно и одежда, и здравый смысл сами рвались прочь, освобождая дорогу животной, неконтролируемой потребности. Штаны упали к его ботинкам тяжёлой кучей, и, не теряя ни секунды, он, почти с разбегу, одним стремительным движением вошёл в неё.

Момент соприкосновения был как удар молнии – короткий, оглушительный, испепеляющий остатки стыда. Кляпа выгнулась навстречу, принимая его в себя, словно затягивая внутрь весь его отчаянный, растерянный мир.

Их тела встретились с хриплым, влажным шорохом кожи о кожу. Дмитрий Иванович, забыв о приличиях, о возрасте, о трёхэтажных инструкциях по поведению на рабочем месте, начал двигаться в ней с той неуклюжей страстью, какую показывают только те, кто забыл, что такое страх.

Кляпа с тихим стоном приняла этот натиск, распластавшись по столу, ощущая, как горячие волны прокатываются по позвоночнику, как мышцы раз за разом поддаются и сопротивляются одновременно. Её дыхание срывалось, становясь прерывистым, тяжёлым, точно взбиваемым ветром.

Дмитрий Иванович нависал над ней, вцепившись руками в её бёдра, словно боялся, что этот момент может оборваться, раствориться, ускользнуть. Его движения были неровными, порывистыми, но в них была удивительная искренность – редкое качество, которое делает даже самые комичные сцены странно трогательными.

С каждым толчком их дыхания переплетались, удары сердец стучали в унисон, рождая в комнате ощущение, будто стены сами наклоняются, подглядывая за этим безумием. Воздух наполнился запахом страсти, тяжёлым, терпким, густым, словно пар от мокрых улиц после летнего ливня.

Кляпа вцепилась руками в столешницу, её пальцы оставляли на гладкой поверхности тонкие царапины. Она изогнулась навстречу ему, поднимая бёдра, принимая каждый его порыв с таким голодным восторгом, будто всё её существование свелось к этому безумному танцу.

Голова Дмитрия Ивановича время от времени склонялась к её шее, к груди, к плечам. Его дыхание било в кожу жаркими, рваными ударами. Он не пытался быть нежным или искусным, не искал красивых движений – он просто отдавался этому процессу целиком, как может только человек, который за всю жизнь так и не научился ничего наполовину.

Кляпа, дрожа от удовольствия, сдавленно стонала, и в этих стонах слышалась смесь торжества и животного блаженства. Её тело принимало его, отзывалось на каждое его движение волнами, словно тёплый океан принимает бурю.

Дмитрий Иванович, в какой—то момент потеряв связь с реальностью, начал издавать странные, надсадные звуки, напоминающие скулёж раненого кабана. Эти стоны вырывались из его груди спонтанно, неконтролируемо, как будто сам воздух сопротивлялся покидать его лёгкие.

Валентина внутри тела не могла отвести взгляда от этой сцены. Она чувствовала каждое их движение, каждый толчок, каждый рывок дыхания, словно сама была участницей какого—то древнего ритуала, где ни стыд, ни социальные маски не имели значения.

Судороги вновь охватили её тело, мелкие дрожащие всплески бегали по коже, от кончиков пальцев ног до макушки. Волна наслаждения, не спрашивая разрешения, нарастала, затопляя все уголки сознания, размывая грань между собой и миром.

Когда Дмитрий Иванович, сдавленно вскрикнув, окончательно отдался разрядке, их стоны слились в один странный, торжественный аккорд. Крик Кляпы был низким, рваным, словно рёв сирены в густом тумане, а его стон действительно больше напоминал предсмертный хрип раненого кабана, потерявшего всякую гордость, но всё ещё живущего жаждой жизни.

В кабинете настала тишина, наполненная эхом только что отгремевшей бури.

Когда всё закончилось, кабинет наполнился густой, сладковатой тишиной, от которой даже жалюзи на окнах казались пьяными. Воздух был настолько тяжёлым от недавней бури, что, казалось, если вдохнуть слишком резко, можно было бы надолго потерять ориентацию в пространстве.

Дмитрий Иванович стоял, прислонившись к столу, раскинув руки в стороны, словно распятый, но с выражением блаженного идиота на лице. Его рубашка была перекошена, галстук – задран под ухо, волосы торчали в разные стороны, а щеки пылали такой краской, какой обычно достигают только те, кто три часа простоял в пробке без кондиционера.

Кляпа, медленно выпрямившись, поправила платье одним небрежным движением, словно сметала с себя весь налёт безумия последнего часа. Она подошла к Дмитрию Ивановичу с той