Листопад - Екатерина Смирнова

– А можно проверить? – она положила ладонь ему на грудь. Рука застыла напротив сердца. – Не бойся. Ничего другого я с тобой сделать не посмею…

– Ну, если это польстит твоему пока-не-женскому самолюбию…

Некоторое время они молчали. А у Леса в груди постепенно рос тот самый теплый, пушистый солнечный клубок, который он ощущал когда-то раньше. Гораздо раньше, чем её увидел. Ещё тогда, когда он был сам собой и раскапывал захоронения под присмотром профессора, он увидел барельеф, на котором девушка смотрит на солнце…

У девушки были черные короткие волосы и взгляд, как у дриады.

Это была королева умирающего царства, королева его последнего города. Он, зеленый студент, стоял перед ней в погребальной камере и записывал, и зарисовывал, и потом, в огромном зале, рассказывал угрюмым черным людям, повторяя слова своего профессора – о богах, о древних армиях, о спрятанном кладе.

Они ничего не могли сделать. Пригодился, в том числе, и спрятанный клад. Погребение разграбили. Золото корон пошло на покупку оружия, камни – в сокровищницу, и только надгробные камни, резьба и барельефы оказались тем, что нельзя продать быстро. А профессор погиб.

Чужое счастье, подумал он. Музейный экспонат ничего не чувствует, когда его продают.

– Совершенно никакой реакции?

– Никакой, – сказал он. – Не смейся. В раннем возрасте очень часто запутываются и не отличают преклонение от дружбы. А любовь – от вражды. Я преклоняюсь перед тобой.

Они ещё немного помолчали.

– Ты либо невероятно воспитанный человек, – заключила Мария, поднимаясь, – либо просто-напросто больной. Но и в том, и в другом случае мне хорошо, когда ты никуда не уходишь. Поэтому я не обижаюсь, не обижалась и обижаться не буду. Такие умницы, как я, на Мюнгхаузенов не обижаются. На дурацкие шутки тоже. Пока.

После её ухода он долго лежал, бесцельно глядя в небо и жуя травинку, словно в ней скрывался какой-то неизвестный науке секрет.

– Дурак я, дурак. Хм… И ничему до сих пор не научился. Просто поздно… Просто… Поздно?

…Они были дома. На плите тихонько пел кофейник. Они сидели за столом и идиллически смотрели картинки в той самой апельсиновой книге.

– Вот, смотри. Там крадется бо-ольшой саблезубый тигр, – все его навыки по приручению трехлетних детей неожиданно пригодились там, где приручать никого не надо. – А вот это олень, а вот… вот единорог.

– А это что такое? Непонятное?

– Это амфисбена. У неё две головы и ни одного хвоста. Только середина.

– Как? Ни фига хвостов?

– Вот именно.

– А как же… Ой.

– Да откуда я знаю, чем она питается! Может быть вообще воздухом. От воздуха отходов не остаётся.

– А я знаю, кто ты такой! – Мария встала и начала нарезать вокруг стола круги по часовой стрелке, что-то загадочно напевая. – М-м-м… Ты большой и сказочный зверь. Но я тебя всё равно не поймаю. Потому что не – по – ло – же – но.

– Как это не положено? – он поймал её, сгреб в охапку и со свирепым рычанием утащил в комнату, где уже были разложены два спальных места – отдельно для нее, отдельно для него. – А если я тебя съем? Не стрррашно?

– Иди ты! РРрРРРРРРр! – она тщательно пыталась выкогтиться из его объятий. – Чудооовище…

Он с хохотом повалил её на кровать и начал щекотать, как двухлетнего ребенка. Некоторое время они возились, как дети, а потом им надоело.

– М-мария… Ты знаешь, а я оборотень.

– Да?

– Да!

– Особенно по ночам?

– И по ночам тоже! И днем! И всегдааааааааааа! Только не говори, что ты передумала и просишь меня полюбить тебя вместо преклонения. Ты такая же, как все мы, любители небывалого!

– Ага, давай, преклоняйся!

Они смеялись, она снова называла его бароном Мюнгхаузеном. А Лес рассказывал ей сумасшедшие, бестолковые, совершенно неправильные сказки. О королеве последнего города, о барельефе, найденном в золотом песке. О джунглях. О стальных птицах, которым поклоняются дикие племена. И разматывал перед ней бесконечную нить, радужное полотно, сказку, которой никогда, никогда, никогда не будет конца.

На занятиях в школе, помимо основных тем, он теперь объяснял совсем невероятные даже для выпускников вещи. Ему казалось, что вокруг, захватывая весь мир, шла непонятная ему, чудная алхимическая реакция. Возможно, кикимора или дриада объяснила бы лучше, даже не умея говорить. Но то, что с точки зрения человека было полной галиматьёй, вполне поддавалось объяснению с его новой точки зрения. Особенно про воздух и огонь, понятие о которых в сознании единорога было совершенно другое. И про холодный огонь, и про всё остальное.

Если бы он записывал всё, что говорил, он бы сильно удивил позабытую им столицу. Но он не записывал. Потому что не забывал.

Ученики, а особенно ученицы, слушали, раскрыв рот, как никогда не слушали этого раздражительного, злого учителя. Им очень нравилось разглядывать тающие в воздухе серебряные буквы.

Занимались они теперь охотно, и Лес подозревал, что не увидит по своему предмету ни одной «пары» за полугодие. (Чего требовали остатки добросовестного отношения к приютившему его городу с этой школой). Да и предмет был, похоже, уже слегка не тот…

Он совсем перестал кричать.

Соседи поглядывали косо. Он до сих пор не знал, кто из них осведомитель. Их четверка – Герда, Мария и он, и сбоку стерегущий от прежних нанимателей Скати – давала никогда не испытанное им до того ощущение близости: поговорить не о делах, жить не при ком-то, не в бегах и не одному, ходить в гости… Поэтому он мог спокойно обдумывать соседей, пока они с Гердой играли в карты или Мария рассказывала новости из монастыря.

Поразительно. О том, что делает человек, не расспросишь ни огневушку, ни дриаду, они бывают и невидимы – но как человек, здоровающийся с тобой каждое утро, может незаметно следить за тобой?

Ну, вот так и может, думал он. Или не хочет, и спасибо ему. Хорошо, что мало соседей, а среди соседей мало таких, сильно порядочных.

Поэтому Лес отчистил старую краску на никогда не открывавшемся окне и получил вместо форточки целый запасной выход размером с дверь. Так, на всякий случай. Поверив заново проснувшемуся чутью, он сунул в карман куртки непромокаемый пакет с документами и не расставался с ним.

Форточным путём когда-то ходил кот, но у Леса уже года два как не было кота.

Ночью на улице, проходя мимо кабака, директор слышал чей-то скрипучий стариковский голос, объяснявший юной тополевой дриаде:

Ну видите же, видите же – видите же… Растет не только любовь!.. Нелюбовь ведь тоже может расти. Как дерево… Так не могут жильцы рассохшегося по швам барака свыкнуться с никому не нужной, кем-то уже покореженной скульптурой в старом, привычном зеленом дворике. Ведь они считают, что им нужно хорошее жилье! А скульптура означает, что хозяева барака над ними издеваются…