Ловушка для птиц - Виктория Платова

– Больно?

Девушка улыбнулась и пробежалась пальцами по рукояти, грациозно и нежно, – как, должно быть, не раз пробегалась по скрипичному грифу. Музыки не последовало, и она снова повторила:

– Сандра.

– Я понял, – ответил Паша, хотя не понял ничего.

И в этот самый момент сверху на девушку посыпались пуговицы – военно-морские, с якорями и ушком на тыльной стороне, и идущей полукругом надписью «Kriegsmarine». Их было немного, пять или шесть, и с «посыпались» Паша погорячился. Они плавно, как будто в рапиде, скользили в воздухе, то останавливаясь, то продолжая падение. А потом резко застыли на уровне лица девушки – и опер Однолет проснулся.

Не в холодном поту, потому что сон не был кошмаром: просто открыл глаза и долго лежал в темноте, боясь пошевелиться. И все раздумывал – зачем этот сон, к чему и что он может означать? И не самое распространенное в здешних широтах имя – оно действительно принадлежит девушке? А если и девушка не из здешних широт? И как это может продвинуть расследование? Куда? Паша сильно надеялся, что Сандра приснится ему еще раз – ведь они толком не поговорили, всего лишь присмотрелись друг к другу. Он, конечно, выглядел полным идиотом, кромешным – даже не сказал, что рад видеть ее живой.

Есть что исправлять.

Вот только она не живая – мертвая. И этого уже не исправить.

Надеждам Паши Однолета так и не суждено было сбыться, девушка больше не приснилась ему ни разу. А вот ее имя легализовать удалось. Правда, путем ползучего внедрения в ширнармассы мысли о сходстве неизвестной скрипачки с актрисой Сандрой Баллок (ничего умнее в голову опера не пришло). С такой идентификацией Паше проще было говорить о девушке с Брагиным и заниматься обычной рутинной работой первых дней: анализ вещдоков, проработка версий, сбор информации. Надо признать, не очень-то они и преуспели в этом.

И вот теперь – пуговица. Материализовавшаяся прямиком из сна.

Старуха уже укатила свою тележку в сторону эскалатора, к платформе подошел очередной поезд, и лишь Паша не трогался с места. Стоял и подбрасывал пуговицу на ладони.

Пол на станции был гладким и чистым – ни бумажки, ни кофейного зерна. Ничто не удержится на нем дольше нескольких минут, а значит, пуговицу потеряли совсем недавно. Паша взглянул на табло над тоннелем – запомнить время, так, на всякий случай. Вдруг придется отсматривать видеопленки; вопрос «кого именно ищем» опер сознательно оставил за скобками. Да хоть бы и морячка. Хипстера в постмодернистском бушлате. Соплячку из Мухи[4] – начинающего дизайнера и любительницу блошиных рынков. Паша вспомнил Муху неспроста, и знакомая дизайнерская соплячка у него имелась. Невесть как затесавшаяся в их курсантскую компанию девчонка со странным именем Богдана. Или, для краткости, – Бо. То есть это сама Бо так представлялась, а свое полное имя подавала как нечто необычное. Но это здесь, на севере, оно царапает слух, а где-нибудь на Западной Украине или в Польше таких Богдан можно высаживать в открытый грунт целыми кустами. И все равно они не закончатся.

Бо была смешливая и хорошо целовалась.

А Паша, наверное, не очень, – вот их роман и не продлился дольше одного вечера. Но телефон Бо в контактах остался, и Однолет даже звонил по нему один раз. И дважды отправил эсэмэску в обтекаемом формате какдела? Ответа, вполне ожидаемо, не последовало.

И морячок, и хипстер, и даже соплячка из Мухи, подозрительно смахивающая на вероломную Бо, легко и непринужденно монтировались со скрипачкой. Но только – живой. А вот представить, что кто-нибудь из них воткнул девушке нож аккурат в солнечное сплетение, – извините, нет. Тут зверь посерьезнее будет, – сказал бы капитан Вяткин, как обычно говорил, если преступление отличалось особой дерзостью, – такого мы еще в наших буреломах не видывали.

Паша Однолет не видывал точно.

…Нельзя сказать, чтобы район, прилегающий к станции метро «Проспект Большевиков» (дальним форпостом которого служили и приснопамятная Нерчинская, и начало улицы Коллонтай) был совсем незнаком Однолету. Он бывал здесь неоднократно, но дальше визитов в Ледовый дворец дело не заходило. Ледовый дворец – одна из основных городских спортивно-концертных площадок – и самая вместительная. В разное время Паша лицезрел в Ледовом хоккейные матчи (с приятелями по школе МВД), французскую певицу ZAZ и отечественную Елку (с кандидатками на должность герлфренд, так и оставшуюся незанятой). Была еще сборная солянка «Легенды РЕТРО-FM», на которую он сводил приехавшую из Костомукши мать, и пролёт с Земфирой. Тогда Паша простоял у Ледового часа два, в надежде оторвать лишний билетик, но не срослось. А за время топтаний у входа успел заметить выросшие, как грибы, высотки вокруг Ледового.

Земфира не случилась несколько лет назад, теперь же высоток только прибавилось. А ближе к Нерчинской пустые некогда пространства заняли огромные жилые комплексы. В любой из них при желании можно было заселить целую Костомукшу, за вычетом горно-обогатительного комбината «Карельский окатыш» – и все отлично бы там разместились.

Сколько здесь домов? А сколько подъездов в них? Только на первой линии, прилегающей к широкой Коллонтай, – сотни. А в глубине, в отростках перпендикулярных улиц – тысячи! Так что же, бегать с «таблеткой» и прикладывать ее ко всем кодовым замкам?

Бегать. Прикладывать.

Ничего умнее Паша до сих пор не придумал, вопрос только в том, с каких домов начинать? Ближних к остановке «улица Нерчинская», где Сандра села в автобус № 191. Однолет даже постоял на этой остановке несколько минут, созерцая ландшафт. За его спиной гудела огороженная высоким забором стройка, откуда время от времени доносились хлопки, глухие удары и резкие, похожие на клекот голоса строителей-гастарбайтеров: птичий базар, да и только. На противоположной стороне улицы сверкал огнями огромный торговый молл (на карте в смартфоне он значился как «ТЦ «Лондон»); чуть левее высилась почти бесконечная китайская стена жилого дома этажей в двадцать пять высотой. И где-то у подножия этой стены, в сотах маленьких магазинчиков, кафешек и аптек, скрывался олдскульный барбершоп «Серпико».

Первоначально у Паши не было в планах ломиться в «Серпико», но пронизывающий ветер с Невы сначала сдул его с остановки, а затем подпихнул к китайской стене.

«Серпико» нарисовался не сразу. До этого были реликтовые «Авиакассы», «Автошкола», микроскопический магазинчик «Гардины», карликовое отделение карликового банка с непроизносимым названием и лавчонка с фастфудом «Жар-пицца». Витрины, как и положено витринам, призывно подсвечивались мягким неоном. И лишь над искомой дверью хлопало на ветру небольшое, кое-как закрепленное брезентовое полотнище с надписью:

Вздохнув, Паша толкнул дверь. Она с готовностью распахнулась, и где-то в глубине помещения весело звякнул гонг. Спустя секунду опер Однолет оказался в комнате, истинный размер которой почти невозможно было определить. Во-первых, из-за обилия зеркал, визуально увеличивающих пространство. Во-вторых, из-за темно-графитовой обивки стен, визуально это самое пространство уменьшающих. Откуда-то с потолка лился рассеянный, чуть приглушенный джаз, а одна из стен была украшена несколькими черно-белыми портретами бородача. В бородаче Паша не без труда признал актера Аль Пачино.