Голубой замок - Люси Мод Монтгомери

Вечеринка у Маргарет Блант. Валенси так старалась, чтобы хорошо выглядеть в тот вечер. Там должен был присутствовать Роб Уолкер, а парой дней раньше, у дяди Герберта на Мистависе, на веранде, освещенной лунным светом, Роб, как ей показалось, заинтересовался ею. У Маргарет Роб даже не пригласил ее потанцевать — совсем не замечал ее. Она, как обычно, простояла у стены. Конечно, это произошло много лет назад. В Дирвуде давно забыли, что Валенси не приглашали танцевать. Но она помнила все то унижение и разочарование. Ее лицо пылало в темноте, когда она вспоминала себя, стоящую там, с уложенными в жалкую прическу редкими волосами и щеками, которые щипала целый час, пытаясь придать им румянец. А все закончилось нелепыми разговорами о том, что Валенси Стирлинг нарумянилась на вечеринку. В те дни в Дирвуде этого было достаточно, чтобы навсегда испортить репутацию. Но не повредило репутации Валенси, даже не затронуло ее. Все и так знали, что она не может, как ни пытайся, быть легкомысленной, и просто посмеялись над ней.

«Моя жизнь всегда была второсортной, — пришла к выводу Валенси. — Все великие жизненные потрясения прошли мимо. У меня никогда не было даже горя. И любила ли я кого-нибудь по-настоящему? Разве я люблю свою мать? Нет. Это правда, какой бы постыдной она ни казалась. Я не люблю ее, и никогда не любила. А что еще хуже, она мне даже не симпатична. Поэтому я и представления не имею, что значит любить. Моя жизнь была пуста… пуста. Ничего нет хуже пустоты. Ничего!» Валенси страстно и громко произнесла последнее «ничего». Застонала и на время перестала думать о чем-либо. Ее настиг один из приступов боли.

Когда он прошел, что-то произошло с Валенси — возможно, наступила кульминация всего, о чем она передумала, с тех пор как получила письмо доктора Трента. Было три часа утра, самое мудрое и проклятое время на часах. Но иногда оно дарит свободу.

— Я всю жизнь пыталась угождать людям и потерпела крах, — сказала она. — Теперь я буду угождать себе. Никогда больше не стану притворяться. Я всю жизнь дышала атмосферой фантазий, притворства и уверток. Какой роскошью будет говорить правду! Возможно, я не смогу сделать все, что хочу, но я не стану делать то, чего не хочу. Мама может дуться неделями, не буду беспокоиться об этом. Отчаяние — это свобода, надежда — рабство.

Валенси встала и оделась с возрастающим ощущением освобождения. Закончив укладывать волосы, она открыла окно и вышвырнула банку с травами на соседский участок. Та победно грохнулась прямо на «Цвет лица школьницы» на стене старых мастерских.

— Меня тошнит от запаха мертвечины, — сказала Валенси.

Серебряная годовщина венчания дяди Герберта и тети Альберты в семействе Стирлингов в течение последующих недель деликатно вспоминалась как «момент, когда мы впервые заметили, что бедняжка Валенси… стала… немного… ну, вы понимаете?»

Никто из Стирлингов, разумеется, не высказал вслух и, тем более, первым, что Валенси слегка повредилась рассудком или что ее разум в небольшом беспорядке. Когда дядя Бенджамин воскликнул: «Она чокнутая, говорю я вам, она чокнутая!», все посчитали, что он зашел слишком далеко. Он был прощен лишь из-за возмутительного поведения Валенси на вышеуказанном торжестве.

Однако миссис Фредерик и кузина Стиклз еще до ужина заметили кое-что, встревожившее их. Все, разумеется, началось с розового куста, и с тех пор Валенси уже не была «в порядке». Казалось, она совсем не переживала из-за молчания матери. Более того, она вовсе не замечала его. Отказалась принимать фиолетовые таблетки и микстуру Редферна. Холодно объявила, что более не намерена откликаться на имя Досс. Заявила кузине Стиклз, что хотела бы, чтобы та перестала носить брошь с волосами покойной кузины Артемас Стиклз. Передвинула кровать в своей комнате в другой угол. Читала «Магию крыльев» воскресным днем. Когда кузина Стиклз упрекнула ее, она ответила: «Ах, а я и позабыла, что сегодня воскресенье», и продолжила чтение.

Кузина Стиклз стала свидетелем потрясающего поступка Валенси — увидела, как та съезжает по перилам. Кузина Стиклз не рассказала об этом миссис Фредерик — бедняжка Амелия была и так достаточно расстроена. Но каменное молчание миссис Фредерик рухнуло после декларации Валенси, сделанной ею в субботу вечером — о том, что она не собирается посещать англиканскую церковь.

— Больше не пойдешь в церковь? Досс, ты совсем отказываешься…

— Нет, я буду ходить в церковь, — легко ответила Валенси. — В пресвитерианскую. Но в англиканскую не стану.

Что было еще хуже. Обнаружив, что возмущенное величие больше не срабатывает, миссис Фредерик обратилась к слезам.

— Что ты имеешь против англиканской церкви? — простонала она.

— Ничего, кроме того, что ты вечно заставляла меня ходить туда. Если бы то была пресвитерианская церковь, я бы пошла в англиканскую.

— Разве хорошо говорить такие вещи своей матери? О, как верны слова, что иметь неблагодарное дитя хуже укуса ядовитой змеи.

— А разве хорошо говорить такие вещи своей дочери? — спокойно спросила Валенси.

Поэтому поведение Валенси на серебряной свадьбе для миссис Фредерик и Кристин Стиклз не было таким уж сюрпризом, как для всех остальных. Они даже сомневались, разумно ли брать ее туда, но в конце концов решили, что, если оставить ее дома, «пойдут разговоры». Может быть, она повела бы себя, как обычно, и никто из посторонних не заподозрил бы, что с нею что-то не так. По особой милости Провидения в воскресное утро хлынул ливень, поэтому Валенси не осуществила свою угрозу отправиться в пресвитерианскую церковь.

Валенси вовсе не переживала бы, оставь они ее дома. Все семейные торжества отличались безнадежной скукой. Но Стирлинги праздновали все события, которые можно было отпраздновать. Это стало давно установившейся традицией. Даже миссис Фредерик давала обед по поводу годовщины свадьбы, а кузина Стиклз приглашала подруг на именинные ужины. Валенси ненавидела эти развлечения, потому что после них приходилось неделями скупиться, экономить и изобретать, как расплатиться за них. Но ей хотелось пойти на эту серебряную свадьбу. Дядя Герберт обидится, если она не придет, а она хорошо относилась к дяде Герберту. Кроме того, ей хотелось взглянуть на своих родственников под иным углом. Отличное время и место, чтобы озвучить свою декларацию о независимости, если представится случай.

«Надень свое коричневое шелковое платье», — сказала миссис Стирлинг.

Как будто Валенси могла надеть что-то другое! У нее имелось лишь одно нарядное платье — шелковое, табачного цвета, подарок тети Изабель. Тетя Изабель раз и навсегда постановила, что Валенси не следует носить разноцветные вещи. Они ей не идут. В юности ей позволяли носить белое, но в последние годы этот вопрос был негласно закрыт. Валенси надела это платье с глухим воротом и длинными рукавами. У нее никогда не было наряда с низким вырезом и рукавами до локтей, хотя такие носили даже в Дирвуде уже более года. Но она не стала укладывать волосы в обычном стиле помпадур. Завязала их узлом на затылке и спустила по бокам на уши.