Косиног. История о колдовстве - Джеральд Бром

Абита негромко пискнула и поспешила прикрыть рот ладонью.

Уоллес вмиг помрачнел, как туча.

– Что? Ну нет! Не бывать этому. Я…

Преподобный Картер вскинул кверху ладонь.

– Довольно, Уоллес. Ты свое слово сказал. Служители Господа… что скажете вы?

– Да, я с вами согласен, – объявил преподобный Коллинз.

Казалось, преподобный Смит колеблется, однако и он, пусть нехотя, но кивнул.

– Прости, Уоллес, но я тоже склонен с этим согласиться.

– Тогда на том и порешим, – подытожил преподобный Картер.

Абита едва сдержала желание завопить, со всех ног броситься к Эдварду, обнять его, что есть сил. Такой отваги, такой уверенности в себе она за ним еще не замечала. Казалось, она вот-вот расплачется от счастья.

Ошеломленный, Уоллес будто никак не мог поверить своим ушам.

– Нет, а с лордом Мэнсфилдом мне как же быть? Как мне тогда с ним расплатиться?

– Твой долг – это ваше с ним дело, – ответил преподобный Картер. – Придется тебе подыскать другой выход.

– Нет! – на глазах багровея, прорычал Уоллес. – Я не согласен! И требую…

– Уоллес! – прикрикнул на него преподобный Картер. – Ты повинуешься беспрекословно, или под суд угодишь.

Уоллес полоснул проповедников испепеляющим взглядом. Казалось, он готов броситься на преподобного с кулаками.

– Посмотрим, что скажет на это лорд Мэнсфилд.

Преподобный Картер моргнул, словно слегка опешив.

– Здесь Саттон, а не Хартфорд, – слегка раздраженно сказал он, – и лорд Мэнсфилд нам не указ.

Уоллес устремил полный ярости взгляд на Эдварда.

– Погляди, кем ты стал, – процедил он. – Наслушался этой бабы и против родного брата пошел! Предал отца и его наследие! Скажи спасибо, что папы здесь нет, что не видит он всех твоих гнусностей, иначе у него от стыда и разочарования сердце разорвалось бы!

Презрительно усмехнувшись напоследок, Уоллес развернулся и стремительным шагом направился прочь.

Пинком захлопнув за собой дверь, Эдвард внес в дом охапку наколотых дров. Дрова он сложил у печи и подкинул в топку пару полешек. Абита заканчивала готовить ужин – яичницу-болтунью с вчерашними кукурузными лепешками.

Улучив минутку, Абита расшнуровала тугой корсет, со вздохом облегчения сбросила его на кровать, развязала и сдернула с головы чепец.

«В Саттоне о таком и речи бы быть не могло, – подумала она, зная, что женщинам здесь не положено снимать чепцы даже на ночь. – Но я же не в Саттоне, верно?»

Встряхнув освободившимися волосами, она запустила пальцы в длинные локоны и снова, возможно, в тысячный раз, не меньше, порадовалась нахлынувшему чувству свободы, а еще тому, что живут они тут, в глухомани, вдали от множества любопытных глаз и болтливых языков.

Наконец Абита водрузила сковороду на стол, и оба сели за ужин. Эдвард сложил руки перед грудью. Абита сделала то же.

– Аминь, – сказал муж, закончив благодарственную молитву.

– Аминь, – сказала и Абита, и оба принялись за еду.

– Отчего ты так киснешь, Эдвард? Тебе бы улыбаться, а ты…

Эдвард оторвал взгляд от тарелки.

– Э-э… а, да. Да. Знаю.

– Ужин не удался? Да, верно, кукурузные лепешки черствоваты. Смалец у нас с тобой кончился, но…

– О нет, Абита. Не в ужине дело. Ты и из горшка сосновой коры лакомство приготовишь. Нет, дело совсем не в еде.

Абита молчала. Она давно усвоила: чтобы разговориться, Эдварду нужно время.

– Дело в Уоллесе, – со вздохом сознался муж. – Что он сказал о папе…

Махнув рукой, он умолк.

– Хочешь сказать, тебе стыдно? Чушь полная, и ты, Эдвард Уильямс, лучше меня это знаешь. Брату твоему – вот кому стыдно должно быть.

– Согласен, – кивнул Эдвард. – Да, я многого не понимаю, не замечаю, но уж такие-то вещи понять способен. Это не просто ссора. Он ведь мне брат. Родной брат. Разрыв с братом… от этого-то на сердце и тяжело.

– И Уоллес прекрасно об этом знает. Знает, Эдвард, и пользуется этим, будто оружием, играет на твоей братской любви, чтоб вертеть тобой, как захочет.

Эдвард надолго умолк, устремив взгляд в огонь.

– Ты же помнишь о моих затруднениях. Что люди для меня – загадка. Что я сроду не понимал, чего от них ждать… что говорить, что делать. Подрастая, прочие дети это приметили… а дети порой очень жестоки к тем, кто на остальных не похож. Так вот, Уоллес всегда за меня заступался. Никому не позволял надо мной измываться… никому.

Эдвард вновь замолчал. Абите очень хотелось напомнить, что теперь Уоллес сам над ним измывается, и даже хуже, но вместо этого она лишь вздохнула.

– Быть может, со временем эти раны заживут.

Эдвард не отвечал, по-прежнему глядя в огонь.

Поднявшись, Абита подошла к буфету, сняла с полки кастрюльку, поставила ее на стол и подтолкнула к Эдварду.

– Что это? – удивленно моргнув, спросил он.

– А это я тебе еще кое-что приготовила.

Эдвард нахмурил брови.

– Открой же, глупый!

Сняв крышку, Эдвард увидел внутри горстку хрустящего медового хвороста. На губах его мелькнула улыбка.

– Может, все остальное у нас и на исходе, – сказала Абита, – но меда, благодаря твоему мастерству пасечника, еще хватает.

Сунув в рот ломтик хвороста, Эдвард принялся с хрустом жевать.

– Спасибо, Аби.

– Сегодня ты замечательно себя показал, – заметила Абита. – С Уоллесом справился. Я тобой так гордилась: знала ведь, насколько для тебя такие вещи трудны. Но ты был просто восхитителен!

– Да, уж это точно, – просияв, даже негромко хмыкнув, согласился Эдвард. – А ты мне из-за того дерева рожи корчила… и, знаешь, так помогло! Откуда только в такой крохе, как ты, этакий твердый нрав?

С этими словами он вернул крышку на место.

– Нет, съешь еще. Ты заслужил.

Эдвард взял себе еще ломтик.

– Всего одна, последняя выплата, Эдвард, и мы свободны! Вспомни об этом. А как только от долгового ярма избавимся, всего у нас будет в избытке. И я смогу покупать сахар, и смалец, и соль, и столько имбирных пряников тебе напеку – ешь до отвала! А может, хватит даже на ткань, чтоб новую одежду пошить. Чтоб в кои-то веки не выглядеть, как попрошайки.