Адское пламя - Геннадий Прашкевич

И дальше: «Весьма удачной по идее и по содержанию следует признать «Золотые россыпи» – эту бодрую обоснованную повесть с химизацией полевого участка личной энергией крестьянского юноши, привлекшего к себе на помощь четырех беспризорных, которые в процессе работы сделались ценными культурными работниками. Автор достаточно знает вопросы агрикультурной химизации и занимательно преподносит их читателю».

И еще дальше: «Рассказы «Открытие товарища Светаша» (средство от усталости) и «Земля-фабрика» (ленточная посадка ржи, удесятерившая урожаи) привлекают внимание своими современными темами, но оба рассказа кончаются беспричинной непоследовательной гибелью героев вместе с их открытиями (например, одного – от удара молнии), так что производят впечатление мрачной безнадежности, хотя реальная жизнь рисует нам, наоборот, беспрерывные завоевания науки и дает живые примеры успехов изобретателей в результате упорного труда и неуклонной энергии…»

Академик Владимир Афанасьевич Обручев, рассуждая о фантастике, очень удачно для критиков заметил: цель фантастики – поучать, развлекая. Сам он неизменно следовал этому принципу. Но критиков и это не устраивало.

«Реальный познавательный материал в ней, – писал о повести Алексея Толстого «Аэлите» критик А. Ивич («Научно-фантастическая повесть», «Литературный критик», 1940), – так же, как и в «Гиперболоиде», сведен к минимуму, аппарат для межпланетных сообщений описан очень приблизительно, использованы гипотезы жизни на Марсе, но без попытки научной разработки этого вопроса, да и подзаголовок – фантастическая повесть – предупреждает нас, что автор не ставил перед собой задачи художественной реализации серьезных научных гипотез».

О мире грядущем, о величайших достижениях науки, о судьбах мировой революции, о перекройке вообще человека речи уже не шло. Не зря Александр Беляев в одной из статей жаловался: «Невероятно, но факт, в моем романе «Прыжок в ничто», в первоначальной редакции, характеристике героев и реалистическому элементу в фантастике было отведено довольно много места. Но как только в романе появлялась живая сцена, выходящая как будто за пределы служебной роли героев – объяснять науку и технику, на полях рукописи уже красовалась строгая надпись редактора: «К чему это? Лучше бы описать атомный двигатель».

Критика теперь занималась не анализом.

Критика теперь выискивала мелких блох.

Н. Константинов («Литературная учеба», № 1, 1934) особо подчеркивал, что научная фантастика, прежде всего, должна быть как можно ближе к действительности: она должна всерьез и конкретно знакомить читателей с успехами науки и техники; авторы соответственно должны всерьез и конкретно изучить все высказывания по технике, сделанные Марксом и Энгельсом, Лениным и Сталиным. А. Палей, сам писатель-фантаст, в большом обозрении «Научно-фантастическая литература» («Литературная учеба», № 2, 1936) старательно фиксировал мелкие недочеты, допущенные тем или иным писателем. В. Каверин, например, неверно описал действие бумеранга, а Алексей Толстой ошибся, утверждая, что Земля с Марса будет выглядеть как красная звезда. Он же ошибся, утверждая, что гиперболоида можно увидеть со стороны. «В противоположность произведениям Обручева, – хвалил А. Палей роман инженера Н. Комарова, – этот роман слаб в художественном отношении, социальные вопросы освещены в нем плохо. Но проблема хладотехники поставлена интересно»

Социалистический реализм.

Не метод, конечно, не метод.

Скорее, образ жизни, образ мышления.

Когда человек долго что-то твердит про себя, он и поступать начинает соответственно.

Один мой старший товарищ (назовем его Саша), с юности вхожий в весьма высокие кабинеты, как-то рассказал мне сценку, разыгравшуюся на его глазах.

Он, Саша, сидел в просторном кабинете очередного генсека комсомола (если не ошибаюсь, в конце шестидесятых), курил американскую сигарету генсека, слушал острые, очень смешные, хотя и циничные, анекдоты генсека, – прекрасное времяпрепровождение, которое, к сожалению, было прервано секретаршей. Из солнечного Узбекистана, взволнованно сообщила секретарша, прибыл некто Хаким, комсомолец-ударник, определенный на учебу в Москву. Есть мнение: данного Хакима обустроить в Москве, чтобы хорошо изучил жизнь большого советского комсомола, чтобы большой опыт привез в родную республику.

– Минут через десять, – кивнул генсек. Он еще не закончил захватывающую серию анекдотов.

Но анекдоты были рассказаны.

Генсек и Саша посмеялись. Потом генсек пожаловался.

Эти придурки, добродушно пожаловался генсек, едут к нам один за другим. Всех тянет в Москву. Вот придется и некоего Хакима определять.

Когда Хаким, наконец, вошел в кабинет и подобострастно, как и подобает скромному узбекскому комсомольцу-ударнику, скинул бухарскую тюбетейку, генсек работал. Перед ним на большом столе лежали бумаги, в пепельнице дымила отложенная сигарета. Хаким сразу пал духом: вот он у генсека, а генсек занят, он думает о судьбах демократической молодежи, а Хаким только отнимает у товарища генсека быстротекущее время! Как найти правильный подход? Как правильно повести беседу так, чтобы Москва не оказалась городом всего на две недели?

Наконец, генсек поднял добрые усталые глаза.

Саша видел, что генсеку нечего сказать, что вся эта встреча всего лишь пустая формальность, Хакима определил бы в Москве любой второстепенный секретарь. Но кем-то сверху было дано указание – комсомольцев из союзных республик пропускать только через генсека, и это указание тщательно выполнялось. В усталых добрых глазах генсека роилось откровенное безмыслие. Сдержиая зевоту, он сказал: в Москве надо много работать, Хаким, у нас, в Москве, все много работают. А мы, комсомольцы, должны служить примером в труде и в быту. Вот ты, Хаким, сказал генсек, будешь некоторое время работать в Москве. А ты отдаешь себе отчет, как много и плодотворно придется тебе работать?

Словосочетание некоторое время, неопределенное, а потому опасное, страшно не понравилось Хакиму. К тому же, по восточному своему мышлению он воспринял не прямой смысл произнесенных вслух слов, а сразу стал искать некий внутренний, затаенный, скрытый, он ведь понимал, что имеет дело с некоей великой партийной эзотерией. Он с ума сходил от желания угодить генсеку, гармонично вписаться в строй его мудрых мыслей. Он судорожно искал выигрышный ход. Мы в солнечном Узбекистане много работаем, ответил он как можно более скромно. У нас очень славный солнечный комсомол, нам нужен опыт. Я хочу много и плодотворно работать, много я готов работать тут!

Некоторое время генсек с сомнением рассматривал Хакима – его круглое доверчивое лицо, его черные, широко открытые глаза, по самый верх полные веры в великолепные коммунистические идеалы. Сам дьявол столкнул генсека в тот день с тысячу раз пройденного, тысячу раз опробованного пути. Ни с того, ни с сего, сам себе дивясь, видимо, день выдался такой, он вдруг спросил, с трудом подавляя зевоту: «Это хорошо, Хаким. Это просто отлично, что ты будешь много работать тут». Обычно после таких слов генсек отдавал надоедавших ему хакимов в руки опытной секретарши, но в этот день сам дьявол дернул его за язык: «А над чем, Хаким, ты сейчас работаешь?»