Ход свиньей - Александр Андрюхин

— Я же предупреждал, что буду знакомить тебя с пакостными людьми. И вот один из них! — через силу усмехнулся литератор, кивая на дверь спальни.

— Еще короче!

— Видишь ли, человек он неплохой… Живой все-таки человек… Ты бы с ним полюбезней… У него серьезные чувства.

— В отличие от твоих?

Воронович беспокойно заерзал и, не выдержав ее взгляда, опустил голову.

— Почему же в отличие? Хотя… черт его знает. Это все не так просто. Кто же здесь может что-то сказать?

— Ты сволочь, Воронович, — перебила Инга, не дослушав эту невнятицу.

— А! Это? — рассмеялся он, замахав обеими руками. — Это мне не ново. Как сказал поэт: «Все мы сукины дети и… только поэтому братья!»

— Немедленно открой дверь, или я начну кричать…

После разговора с Риммой Герасимовной следователь неожиданно подумал, что дело не стоит выеденного яйца. Это подтвердил и вахтер, заверив по поводу незапертого окна, что летом половина окон редакции не закрывается вообще. Литераторы — народ недисциплинированный и частенько, запирая кабинеты, не только не удосуживаются защелкнуть шпингалеты на окнах, но и даже элементарно закрыть их. По этой причине большинство окон редакции отключены от сигнализации, в том числе и окно отдела поэзии.

— А что у нас воровать? — развел руками вахтер. — Рукописи? Кому они нужны?

Словом, причин для самоубийства у завотделом было достаточно, и обосновать их документально дело пяти минут. «И чего я так всполошился?» — удивлялся сам себе Батурин.

И все равно в этом происшествии было много странностей, например стул. Хотя стул могли сдвинуть и оперативники, вынимая труп из петли. Мыло. Веревка могла быть намылена и заранее. Но все это детали. Главное, в поступках самоубийцы отсутствовала психологическая логика.

Хотя у творческих работников, как известно, логика не подчиняется никакому здравому смыслу. С ними всех трудней. Их психика неуравновешенна, душа легкоранима…

Ведь, казалось бы, чего проще: человек двадцать лет думает о смерти. В конце концов он кончает жизнь в петле. С этим понятно. Любой психиатр подтвердит, что внутренняя патология рано или поздно вырывается наружу и заканчивается кризисом. Иными словами, каждому воздается по его устремлениям. Но, с другой стороны, кризис настал в самое не кризисное время.

И далее: пострадавший — человек стихии. Его поступки определяются порывами. Именно такая категория людей больше всего склонна к самоубийствам. Но, с другой стороны, человек стихии тщательно готовится к самоубийству: заранее приобретает веревку, тщательно натирает ее мылом. Предположение, что и то, и другое он приобрел по пути, вряд ли достоверно.

По пути он не мог приобрести веревки с мылом по трем причинам: первая — он выбежал из дома без копейки денег, вторая — парфюмерные и хозяйственные магазины начинают работать с десяти, третье — у него на это не было времени. Согласно показаниям жены, из дома он выбежал в семь тридцать, а на работу прибыл ровно в восемь. От улицы Подвойского, где он жил, до Волкова переулка, где находится журнал, как раз тридцать минут легким бегом. И наконец, четвертое: вахтер утверждает, что не видел в руках у сотрудника никакой веревки.

Далее, если исходить из логики, получалась совершеннейшая белиберда, никак не согласующаяся с категорией индивидуума, которым движут порывы: бедняга явился на работу только для того, чтобы повеситься. Даже удивительно, как он в семь тридцать в бодром и приподнятом настроении выбежал из дома, а в восемь пятнадцать уже висел в петле. А ведь нужно еще затащить из коридора стол, натереть веревку мылом, сделать петлю, накинуть веревку на крючок, привязать конец к ручке двери, затем вынести стол обратно… И все это за десять-пятнадцать минут?

Следователь ходил по редакции, беседовал с сотрудниками, и никого не удивляло, что заведующий отделом поэзии закончил жизнь именно так. Этому способствовало все: его профессиональная невостребованность, нищета, неизлечимая болезнь и, как следствие, — беспутная жизнь с бесконечными пьянками. А тут еще полное непонимание жены. Куда деваться? Только в петлю.

С невостребованностью и нищетой было понятно. Порывы души и болезненную ранимость сотрудники тоже не отрицали. Но была полная неясность с женой. Про нее литераторы и редактор явно что-то недоговаривали. Да и Батурину она показалась несколько равнодушной к самоубийству мужа. Вот это равнодушие и сбивало с толку.

Если бы она чувствовала себя виноватой, то ее реакция была бы кардинально противоположной. Глаз у следователя наметан. Истерику во время разговора она бы закатила. Но Римма Герасимовна не обронила даже слезинки. «Здесь что-то не так», — чувствовал Анатолий Семенович и никак не мог уловить логику происшедшего.

Еще одну вещь заметил следователь. Сотрудники без особого тепла отзывались о своем рано ушедшем товарище. Конечно, все были полны гневного сочувствия и ругали ныне действующий режим, враждебный к мастерам художественного слова, но истинной жалости к Вороновичу не исходило ни от кого, если не считать заведующего отделом критики Арнольда Чекушкина. Самоубийство друга его действительно потрясло.

— Так я и знал. Я это предчувствовал, — утирал красные глаза критик. — Вы знаете, он был человеком чести, поэтому и покончил жизнь самоубийством. Но не мог он жить с этой мерзостью в груди. Не тот он человек.

— Поясните, Арнольд Евсеевич, — попросил следователь, отметив некоторую дрожь в голосе собеседника.

Критик посмотрел следователю прямо в глаза и произнес почему-то полушепотом:

— Я вам скажу всю правду. Но это не для протокола, а для общего понимания.

Критик, прежде чем начать, почему-то оглянулся на двери и трусливо втянул голову в плечи.

— Только я один знаю, почему повесился Натан. Мы были с ним больше чем друзья. Никого не слушайте, особенно его жену, которая его в грош не ставила и которая, наверное, говорила, что у Натана был пьяный заход. Это ложь! — Глаза критика брызнули злостью. — Два месяца назад он мне сказал, что зарекся пить до конца жизни. И все потому, что он совершил подлость по отношению к одной девушке. Когда он это понял, то не мог себе простить.

— К какой девушке? — подозрительно поднял бровь следователь. — И что за подлость?

— Этого я вам сказать не могу, — замахал руками критик и снова оглянулся на дверь. — Это не моя тайна. Тут замешана честь дамы.

Выцветшие глаза критика блеснули благородным блеском и внезапно наполнились слезами. Он со свистом вздохнул и расстроенно покачал головой.

— Это был последний человек, для которого благородство что-то значило…

— Нет, Арнольд Евсееевич, — строго перебил Батурин. — Уж если начали — договаривайте. Что это была за девушка и какую подлость совершил ваш друг. Полагаю, речь идет о Калининой?

Критик взглянул на следователя совершенно сумасшедшими глазами. «Полный идиот, а еще критик», — мелькнуло в голове у полковника.