В ожидании Роберта Капы - Сусана Фортес

Инстинктивно прижав сумку с камерой к животу, Герта потихоньку толкнула дверь ногой.

– Руфь? – позвала она. – Ты здесь?

Пока Герта шла по коридору, сознание кусочек за кусочком собирало картину произошедшего: взломанный замок, обрывки бумаги, кучи разбросанных по коридору разодранных книг, сорванные со стен фотографии, осколки разбитой хрустальной вазочки, вывернутые ящики комода, бусинка ее янтарного ожерелья на полу посреди комнаты, свастики на стенах. «Вонючие жидовки!» Вечная история… В квартире стоял странный запах. Герта услышала, как на кухне булькает кипящая вода. За секунду до того, как поднять крышку, она догадалась, что увидит. В кастрюле со свернутой шеей и высунутым языком плавал Капитан Флинт. Она не закричала. Только погасила огонь и закрыла глаза. От сдавивших горло стыда и унижения Герту замутило. Срочно нужна была сигарета. Она сползла на пол и закурила, подогнув ноги, подперев лоб ладонью, прислонясь спиной к стене со свастикой. Внезапно Герте стало ясно, что это никогда не прекратится, что всю жизнь так и будет. Черное или белое. Да или нет. С кем ты, во что веришь, кого ненавидишь. Кто убьет тебя. В голове звучало глухо, будто пилой по живому: «Je te connais, je sais qui tu es».

Вся та смутная тоска, которая охватывала Герту на собраниях в баре «Капулад», переплавилась в чистую ненависть. Кристальную. Незамутненную. Идеологическая борьба кончилась, началась борьба настоящая, когда хочется раскроить врагу череп, когда точно знаешь, за что дерешься, когда не обойтись без молниеносной реакции и крепких мускулов, когда приходит время осваивать искусство самообороны, учиться заряжать и разряжать оружие, оттачивать меткость…

«Или они, или ты, форелька», – зазвучал в голове голос Карла, который когда-то на крыше веранды тренировал ее на всякий пожарный.

Воспоминание всколыхнуло что-то в глубине души Герты. Тоску по братьям. Какой-то предмет царапнул ей бок, прежде чем слезы успели затуманить глаза. Чтоб тебя, подумала девушка. Чертова еврейская дура. Да неужели ты порадуешь этих ублюдков, показав, что они довели тебя до слез? Герта грохнула об пол кулаком, злясь более на себя, чем на кого бы то ни было, и тут же вскочила, достала из сумки камеру, прижала к глазу видоискатель, навела на резкость, подкрутила диафрагму, поймала в кадр сначала голову попугая на свернутой шее, потом язык крупным планом и принялась снимать. Глаза ее сверкали, ноздри раздулись, на руках, крепко сжимающих фотоаппарат, побелели костяшки. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк…

Когда пришли Руфь и Чим, им и без расспросов стало ясно, что произошло. Друзья застали хмурую и сосредоточенную Герту с засученными рукавами, склонившуюся над кухонным столом. При помощи банки клея и кисточки девушка пыталась спасти хоть какие-то из книг. На бледном лице застыло строгое, упрямое выражение, как будто только ручной труд помогал Герте сдерживать эмоции. Она не шевельнулась, когда Руфь и Чим вошли, не произнесла ни слова. Протиснувшись между разбросанными вещами и поломанной мебелью, Чим попытался ее обнять. Герта отстранила его рукой. Ей не требовалось ничье сочувствие.

– Украли что-нибудь? – спросил поляк.

– Ничего такого, без чего нельзя обойтись. – Голос Герты был тверд и мрачен. После налета уцелели лишь теннисные туфли и одежда, висевшая в дальнем шкафу. – Они сварили живьем Капитана Флинта.

– Вам надо уйти из дома, – попытался убедить ее Чим, – они могут в любой момент вернуться.

– Что толку уходить? – ответила Герта. – Если тебя ищут, то найдут. Единственное, что мы можем сделать, – подготовиться на случай, если это повторится. – Руфь понимала, что подруга имеет в виду, но на этот раз не стала спорить.

– Его-то зачем было убивать? – вздохнула она. – Он же был просто милый старый попугай, всех любил.

Герта отвернулась к стене и судорожно сглотнула, но тут же взяла себя в руки. Она сидела неподвижно, подперев голову рукой, пока Чим уговаривал девушек съехать с квартиры – безуспешно. Хорошо еще, что Герта и Руфь согласились, чтобы он у них переночевал. Нельзя было оставлять их одних.

До конца дня они с исступлением революционеров, пытающихся изменить миропорядок, устраняли следы погрома. В дыры вокруг замка они натолкали замазки. Руфь засунула пишущую машинку в кожаную сумку, чтобы потом отнести в мастерскую в районе Маре, где работал ее знакомый. Чим завернул Капитана Флинта в полотенце и унес. Герта, несмотря на всю свою стойкость и хладнокровие, не в силах была это сделать. Мокрый, попугай казался совсем маленьким. Чим с нежностью посмотрел на птичье тельце, вспоминая, как Капитан Флинт ковылял на кривых ногах по гостиной, как выкидывал свои коленца. Говорить он так и не обучился, зато иногда слушал так вдумчиво, как не всякий человек умеет. Но скорбь была недолгой. Пару минут спустя Чим уже водрузил на голову пилотку из газеты, взял в руки кисть и вскарабкался на самую верхнюю ступень стремянки с твердым намерением сделать стены в коридоре чище и непорочнее, чем Земля в первый день творения. К вечеру его руки стали пятнистыми от краски, а в жилище Герты и Руфи воцарился почти что порядок. Можно было сказать, что квартира с честью выдержала первый штурм. Все пропиталось запахом краски и растворителя. Друзья открыли окна и с наслаждением вдохнули смутную свежесть начала лета.

Политическая обстановка была накалена до предела. Отказ Англии поддержать Францию, с тем чтобы остановить предпринятую Гитлером ремилитаризацию Рейнской области, продемонстрировал французам, что они остались без своего основного союзника. Постоянные передвижения войск Муссолини на границе Абиссинии отнюдь не внушали оптимизма. Едва ли хоть одно воскресенье в Париже обходилось без уличных протестов. Сотни тысяч человек регулярно выходили на улицы со знаменами, плакатами и лозунгами, призывая сформировать Народный фронт. Чим, Анри Картье-Брессон, Герта, Фред Штейн, Брассай, Кертес… фоторепортеры со всей Европы, стремясь поймать в объектив кипение страстей, карабкались на карнизы, залезали на деревья, поднимались на крыши. Студенты, рабочие из Сен-Дени собирались в круг и о чем-то яростно спорили в районе Маре… Что-то явно назревало. Что-то серьезное, грозное… И все рвались в гущу событий со своими «лейками», «кодаками», «лингофами», «эрманоксами», «роллейфлексами», двухлинзовыми зеркалками… с просветленной оптикой, с трансфокальными объективами, с полуавтоматической зарядкой, с фильтрами, со штативами… Бегали, взвалив все это на плечи. Они были всего лишь фоторепортеры, профессиональные зрители. Свидетели эпохи, не знающие, что живут между двумя мировыми войнами. Большинство привыкли нелегально пересекать границы. Они уже не были немцами, венграми, поляками, чехами, австрийцами. Они были беженцами. Не принадлежали ни к одной нации. Кочевники, люди без родины, они чуть ли не каждую неделю собирались, чтобы почитать вслух отрывки из романов, стихи, сыграть спектакль по антифашистской пьесе Брехта или устроить лекцию. Все они были романтиками. Дай мне фотографию – и я построю тебе мир. Дай мне камеру, и я покажу тебе карту Европы, больной и хрупкий континент, всплывающий из ванночки с проявителем: вот лицо старика на фоне Нотр-Дама; вот женщина в трауре, прикрыв глаза, бормочет молитву у камня на еврейском кладбище; и всего несколько лет спустя – мальчик, в страхе поднявший руки в варшавском гетто; раненый солдат с повязкой на глазах, диктующий письмо товарищу; темные силуэты зданий на фоне черно-белых вспышек от взрывающихся снарядов; вот Герта, скорчившаяся в окопе с камерой на шее; легкое смещение фокуса, чтобы взять в кадр горящий мост на заднем плане, геометрия ужаса. Еще немного, и мир превратится в театр военных действий.