Вчера - Василина Орлова

— Рыб ему жалко! Поедать их любишь?

— Люблю.

— Вот и нечего!

Почва на Кыколово торфяная, пружинистая, пугливая — будто огромное животное, прислушивается лопухами к каждому шагу. По пути обрываем репейники, перестреливаемся. Стрекозы тарахтят. Хорошо.

— Помните, мы составляли график уловов?

Конвульсивно изломанная линия на двойном клетчатом тетрадном листе. То не везло дико, то неслыханная удача сваливалась на нас. До сих пор этот график валяется где-то в ворохе наиважнейших бумаг.

В самых зарослях, как большой одванчик, стриженная Сашкина голова. Его локаторы оборачиваются на шорох. Выгоревшие брови сдвинуты, глаза в белых ресницах строгие.

— Тыхо, вы. Всю рыбу распугаете.

Подходим на цыпочках, садимся. На кончике удилища, прямо напротив Сашка, сидит сосредоточенная стрекоза. Глазастая, огромная, красного цвета, такие больно кусаются. Сашко и стрекоза гипнотизируют друг друга.

— Где твоя рыба-то?

— Вишь, плавае, — Сашко плавно кивнул, чтобы не потревожить свой поплавок из гусиного пера. — Кругами, крокодилы шипучие.

Совсем рядом, в сантиметре от поверхности — темные хребты толстолобиков.

— Так они ж не ловятся, — вздыхает Серган.

Сроду толстолобики ничего из рук человеческих не брали, на то и толстолобики. Мы все наживки уже испытывали на них — манку, кукурузу, перловку… Пшено не клюют. Отруби презирают. Тестом не питаются. Уж и так, и сяк — и с олией, и с маслом… Гречневая каша — тоже не для них. Картошку предоставляют колорадским жукам, брезгуют. Потчевали их хлебо-булочными изделиями — от дарницкого каравая до французских булочек — без толку. А червей всех мастей, мух-горюх зря распинали. Хоть бы из приличия одного гурмана нам откомандировали, толстолобые брюквы!

— Сеть надо, — с вожделением и тоской стонет Сашко. Быстро хватается за удочку, что установлена на рогатине. Другую осторожно вдавливает в торф.

— Так-так-так… Повело-повело-повело, — быстро забормотал, как заклинатель.

Поплавок сперва пошел, потом заплясал, запрыгал на воде, распространяя круги. И вдруг канул.

— Подсекай! — Задавленный вопль Сережи.

Поплавок вынырнул.

— Рано-было-было-рано, — залопотал шаман Сашко.

Поплавок опять качнулся, пошел не под воду, а вверх, приподнялся еще раз — и пропал. Пропал! Сашко плавно повел удилище и резко дернул!

Над зеркальной поверхностью больно высверкнуло серебро чешуи. На невидимой нити рыба летит над водой, судорожно изгибаясь, и с хвоста ее срываются капли, оставляя на воде цепочку расходящихся кругов.

— Ура! — По-рыбьи беззвучно орем мы.

— Видали, как он, поплавок-то, — говорит Сашко уже во всеуслышанье, его трясет. — Кверху, а? Видали?

— Скажи!

Карась широко разевает беззубую пасть и тупо водит вытаращенными глазами. Сашко хищно впился тонкими пальцами в жабры, другой рукой выкручивает из рыбьей глотки крючок. Он даже сам задирает подбородок, чтобы крючку легче было выйти.

Наконец плюхает рыбу в кан, где она обалдело мечется и затихает. Сашко не затихает:

— Видали? Это еще что! Я вчера такого корапа словил — во. — Показывает руками.

— Сбавь половину, — Скептически настраивается Лешка.

— Иди ты! Сбавь я ему, тю. Вчера вас звал-звал… Сами бы бачили.

— Да ладно…

— Тю, я те брехать буду, слышишь! Не веришь — не треба.

— Ладно. — Повторяет Лешка уже другим тоном, примирительным. — Серганыч, айда за удочками.

— Айда. Мы щас.

Разбуженное дикое чувство первочеловека гонит пацанов через крапиву. Я остаюсь, сбоку смотрю на Сашка. Он весь — увлечение. Напряженно глядит на воду. Рассказывает:

— Я с утра тут, с шести, да и то — проспал.

— Как утренний улов?

— Вже дома. Зъилы вже. Моим тильки дай. Тильки миг один.

— Последнего зверя на что взял? — Спрашиваю, показывая на карася. Рядом консервная банка с дождевыми червяками, кусок черного хлеба.

— Этого? На мякину, стрелянный горобей, повелся. — Сашко высморкался, утер нос коротким рукавом, для чего пришлось сильно выгнуть шею.

— Слушай, я тебе давно хотел… У меня драгоценность есть, — вдруг признается он, взглянув на меня.

— Какая? — Помедлив, спрашиваю я, чуя подвох.

— Камень драгоценный, — Сашко лыбится, внимательно смотрит.

Может, ждет, что я как тот карась, клюну?

— Чего ты? — Спрашивает. — Не веришь? Показать?

— Ну.

— Во, гляди, — из кармана выцветших, обтрепанных штанов достает что-то.

В немытых пальцах сверкнуло сиреневым. Стекляшка прокатилась на раскрытую ладонь и застыла, ударив по глазам солнечным фиолетовым лучом.

— Ух-тышки, — восхищаюсь я, — дай посмотреть.

Никогда не видела брильянта ярче! Честно сказать, я вообще бриллиантов не видела, но в этом на просвет сияет восьмиугольная звездочка. Край драгоценного камня отколот пиратами, которые некогда за ним охотились. Что и говорить, длинный и кровавый след тянется за этим прекрасным изумрудом, единственным изумрудом такого необыкновенного для изумрудов цвета.

— Откуда? — В благоговении спрашиваю я.

— Нашел, — просто отвечает Сашко. — Ну, точнее, у сестры брошка была, сломалась. Сестра хотела починить, но забыла.

Не хочет говорить всю правду, а врет неубедительно. Но я понимаю. Я понимаю. Если хочет, чтобы это была просто стекляшка, пусть будет стекляшка, так надежнее.

— Клевая штуковинка, — небрежно говорю я. — Держи.

Неохотно протягиваю владельцу этот потрясающий камень.

— Не. Это тебе. Дарю. — Смущенно улыбаясь, отводит руку Сашко.

В общаге — субботняя тусовка. Шаббат. Праздник по случаю долгого отсутствия праздников.

— Здорово, Юрась, ты туда же, куда и я?

— Все там будем…

Все, да не все. Никита — вряд ли, не ходок по подобным мероприятиям.

Приветственные возгласы, и мы окунаемся в разноголосицу грядущего пира.

— Народ, скидываемся, скидываемся, а то вина мало, — орет Юрка.

Над головами досточтимого собрания плывет жестяной поднос, в который с грохотом падают монеты.

— Щедрее, — напирает Юрка, подмигивая всей левой половиной лица.

— Слышала кору? — со всего маха плюхается на кровать Наталья. — Стасик, умора, в лифте застрял, а там вызов не фурычил. На весь дурдом верещал: «Выпустите меня отсюда, кто-нибудь!» Вишь, какой обиженный.