Милосердие смерти. Истории о тех, кто держит руку на нашем пульсе - Сергей Ефременко

И сразу же после нашего разговора я вспомнил о той грандиозной битве со смертью. Той, что во многом определила мою судьбу.

Итак, слушай. Я совсем молодой врач, первый год после интернатуры, возглавляю анестезиологическо-реанимационную службу сибирского городка со стотысячным населением в тайге среди гор и речек. В моем подчинении четыре врача и тридцать сестер. До ближайшего крупного центра триста пятьдесят километров.

Лето было в разгаре. Прекрасное сибирское лето – жаркое, но не очень, с теплыми ночами и без дождей. Сидя в ординаторской, увешанной фоторепродукциями еще мало тогда известного Эшера, слушая на катушечном магнитофоне «Wish You Were Here» и покуривая самые «фирменные» тогда сигареты «БТ», я мечтал о спокойной ночи и маленьком краткосрочном ночном адюльтере, то ли с милой гинекологиней Настенькой, то ли с Валентиной, операционной сестрой (старше меня лет на пятнадцать, но красивой и статной). И тут – звонок телефона, как всегда, противный и тревожный:

– Артем Сергеевич, вызывают в роддом, на ручное отделение плаценты, машина уже выехала.

«Началось… Ну да ладно, это минут на тридцать-сорок», – подумал я и начал собираться.

Был я тогда метр девяносто роста при весе семьдесят пять килограммов и сорок восьмом размере джинсов, с громадной копной кудрявых волос а-ля Анджела Дэвис и носил деревянные сабо на высокой платформе.

Через пятнадцать минут мы с моей анестезисткой уже были в родильном зале роддома. Молодая первородка из глухой сибирской деревни лежала на гинекологическом кресле и готовилась к ручному отделению плаценты. Полчаса назад она родила девочку-крепышку (в девять баллов по шкале Апгар) и была усталой, но безмерно счастливой и спокойной, с улыбкой сибирской мадонны.

Теперь, спустя много лет, я понимаю, что смерть уже стояла за нашими спинами, но и Бог распростер свою длань над нами: я до сих пор не могу понять, ну что, что меня сподвигло на катетеризацию центральной и периферических вен в ситуации, которая не предвещала абсолютно ничего плохого.

Акушер-гинеколог, милая и мудрая врач, принявшая роды, наверное, у половины женщин нашего городка, не дергала меня и не торопила. Я начал внутривенный наркоз. Акушеры пошли на ручное отделение – и тут все началось. При удалении плаценты обнаружилась ретроплацентарная гематома, и одномоментно в таз ухнуло не менее двух литров крови. Мир сразу же перевернулся. Артериальное давление у пациентки скатилось до нуля, но сердце еще билось. Губы у молодой мамы стали синими, вокруг глаз легли черные тени. Маска смерти легла на ее божественный лик. И если бы не две вены, одна из которых была центральная, через пару минут смерть была бы неизбежна. Растворы лились в вены струей, я нагнетал их с помощью груши от аппарата измерения давления. Первые минуты мы с ней выдержали, но ситуация оставалась критической. Я заинтубировал трахею и начал искусственную вентиляцию легких. Милая девочка чуть-чуть порозовела, но смерть еще плотно держала ее в своих объятиях. Надо было решать, что делать. Роддом был на частичном ремонте, а нужно было идти на большую операцию и удалять матку с перевязкой сосудов. Работающая операционная находилась в другом корпусе. И вот я, качающий дыхательный мешок, анестезистка, держащая две капельницы, молодая мамочка в наркозе на носилках, которые несут санитарки, и женщины врачи-акушеры медленно двинулись из родовой. Спустились осторожно на первый этаж по скрипучей деревянной лестнице, прошли метров пятьдесят по улице, зашли во второй корпус. Благо операционная была на первом этаже. К этому времени я уже знал, что у меня наготове три донора – двое из состава дежурной бригады и один едет из города. Начали операцию под переливание первых капель донорской крови. Дальше все пошло спокойно и плавно. Наша мадонна порозовела, чернота с глаз и синева с губ исчезли, артериальное давление стабилизировалось. Матку убрали быстро и технично. Я уже вовсю шутил, отпускал игривые замечания в адрес коллег. Все предвещало хороший конец.

И вдруг кровь в ране стала мгновенно черной. Я схватился за пульс – не прощупывается. Трубкой сердце – сердца нет. Все, остановка, клиническая смерть. Дальше уже как машина – закрытый массаж сердца, внутривенно адреналин, атропин, сода, гормоны, кислород на сто процентов. Сердце стояло пять минут, но я продолжал массаж. Десять минут – сердца нет. Что чувствует врач, когда проводит реанимационные мероприятия? Для меня это и тогда, и сейчас катарсис, ощущение того, что вступаешь в потусторонний мир, ощущение полной сюрреальности. И порой, проводя массаж сердца, ощущение того, что ты наблюдаешь сам себя и умирающего со стороны. И всегда с одной точки, в метре от грудной клетки пациента и чуть-чуть сбоку, слева.

Качая сердце, я вдруг осознал, что если сейчас его не заведу, то брошу медицину, и это решение ослепило меня, как вспышка молнии. Я знал, что так и будет. На двадцать пятой минуте клинической смерти сердце мы завели. Но зрачки у нашей пациентки были широкими, и это после столь длительной остановки сердца говорило лишь об одном: смерть мозга. Операцию мы все же закончили. Мы понимали, что причиной остановки стала тромбоэмболия. И то, что сердце завели, было чудом. А дальше опять – носилки, санитарная машина и перевозка чуть живой девочки в реанимацию на основную базу.

Вечер явно не гармонировал с происшедшим. Тихий и ясный закат, палаты реанимации, залитые солнцем, мерно работающий аппарат искусственной вентиляции «РО-2» и молодая мама, которая уже вряд ли когда-нибудь насладится своим материнским счастьем.

Главный хирург на вечернем обходе поднял ее веки, заглянул в ее глаза и, увидев широченные зрачки, цинично заметил:

– Да, если выживет, то будет полной дурой.

Мне хотелось врезать ему в морду, но он был прав, и все это понимали. Всю ночь я не отходил от нее. Я отдавал ей каждую каплю своей души, я молил Бога, я умирал вместе с ней. К утру неожиданно она вдруг подняла руку и попыталась вытащить интубационную трубку из горла. Затем открыла глаза, и ее зрачки при этом были нормальными. Я ничего не понимал, я думал, что меня начинает глючить после бессонных суток и пережитого. Но это было наяву.

К утреннему обходу главного хирурга моя красавица была в ясном сознании, самостоятельно дышала и, конечно же, абсолютно не догадывалась, что мы с ней вместе пережили. Она только спросила Володю Гаштыкова:

– Доктор, а почему вы меня дурочкой обзывали?