Тени нашего прошлого. История семьи Милтон - Сара Блейк

– Войны, эпидемии, имена на могилах рассказывают нам лишь о том, что произошло. Но история прячется в трещинах между ними. В необъяснимых, невидимых поворотах – когда кто-то протягивает руку, толкает определенную калитку, проходит в нее. В человеке, говорящем «нет» вместо «да»; в двух руках, сцепленных на темной улице. В двадцатилетней монахине, которая, закрыв глаза, молится в своей келье, снова и снова прикасаясь к слову Бог, оставляя для нас след своей веры в книге, которую мы найдем. В исчезновении этого слова, – Эви выдержала паузу, – кроется личность. Вот что такое история.

Среди юношей и девушек, смотрящих на нее со знакомой смесью недоверия и непонимания, виднелось одно или два лица, которые ответили на ее взгляд, смотрели на нее пристально и чуть нахмурившись, с любопытством, беспокойством и волнением, указывавшим, что они понимают смысл сказанного. Понимают, хотя сами еще не догадываются об этом.

Эви скрестила руки на груди и прислонилась к стене.

– За общей схемой, за великими страницами, сменяющими одна другую, за провозглашенными и отгремевшими войнами кроются вопросы. Что, если? Что произошло? Как? Остерегайтесь широкой властной истории, которая расстилает свой ковер во времени: одно следует за другим, неизбежно приводя к третьему. Остерегайтесь хода истории, телеологии. Нет ничего неизбежного; все опосредованно, все своеобразно, все человечно.

Все слушали.

– История внутри нас. Наша история живет в нас. Склонитесь пониже и прислушайтесь, это ваша работа. Важен не сам факт, что они жили, – она интонацией выделила это слово. – Важно как.

Эви улыбнулась, увлекая слушателей дальше и надеясь, что они последуют за ней.

– Герои – это люди, не поместившиеся в свое время. Большинство из нас, – она снова улыбнулась, – не такие. Историю иногда делают герои, но также ее всегда делаем мы. Мы, люди, которые неуклюже бродят вокруг, мешают или помогают герою из преданности, упрямства, веры или страха. Те, кто воздвигает стены, и те, кто их разрушает. Те, кто на фотографии с краю. Люди, которые смотрят. Толпа. Вы.

Все внимательно слушали.

– Поэтому сначала нужно познать себя, – подытожила она. – А затем оглянуться назад и разобраться в случившемся.

Еще мгновение в аудитории сохранялась напряженная тишина, затем все расслабились. Эви преподавала уже много лет, но удовольствие от этого момента не ослабевало. Теперь курс начался по-настоящему.

Она открыла дверь и кивнула, прощаясь:

– До среды.

Студенты собрали свои вещи и вышли, и в наступившей тишине ее взгляд упал на могилы с острова Крокетт, изображение которых все еще проецировалось на экран. Эви фотографировала их в густом тумане, и вырезанные на камне буквы контрастировали с окружающей дымкой и яркой травой на земле; знакомые серые камни склонялись друг к другу, словно перешептывающиеся брат с сестрой, рядом с гранитными плитами Милтонов, от которых каждое утро во сне отворачивалась ее мать.

Эви вздрогнула.

Познать себя? Ха-ха.

На фотографии не было покрытой лишайником ограды вокруг крошечного кладбища, под которой пролезали Эви с кузенами, чтобы поиграть среди могил. Не было и дорожки, ведущей к Большому дому от кладбища через поле, где она пряталась в детстве, где подростком курила вместе с кузенами, а в двадцать лет по ночам целовалась с парнями с других островов, смеясь над чертополохом, застревавшим в ее длинных волосах. Не было ее, одной из Милтонов, которым принадлежал остров Крокетт – четыреста акров хвойного леса на одной квадратной миле между гранитными берегами, обрывающимися прямо в море, – место, которое держало их и принадлежало только им.

На фотографии не было ее бабушки, Китти Милтон, сидящей на зеленой скамейке у Большого дома и глядящей на лужайку, не было тети Эвелин на гранитных ступенях перед домом, не было ее матери, Джоан, которая стоит между ними и говорит…

Эви.

Что? – раздраженно подумала Эви. Фигуры трех женщин, молча смотрящих на нее, на лужайку, предстали перед ней отчетливо, с могуществом реального воспоминания, словно она наткнулась на причину молчания, которое жило среди них, подобно клятве, подобно брошенной перчатке. Словно в тот момент что-то могло произойти. Словно что-то действительно произошло, но только Эви этого не видела.

На протяжении всей своей карьеры Эви с терпеливостью взломщика извлекала жизни людей из дневников, рецептов и эпитафий на могильных камнях, брала крошечные, необъяснимые моменты, чтобы дополнить портрет эпохи, сосредотачивалась на девочках с краю, на обычных женщинах, которые жили без сюжета. И в своей области она стала одной из лучших – это признавали все. Но эти трое… Эви помнила медленный поворот головы матери, нетерпеливые тетины руки, лущившие горох или пакующие корзинку для пикника, изящные движения бабушки Ки, когда та садилась в лодку или сходила на берег; и все же она никогда не могла понять, что связывает этих трех женщин, помимо острова.

(«Ничто на свете не бывает просто, – говорила бабушка. – Разве что ты герой, трус или просто глупец».)

– Ради всего святого. – Эви закрыла ноутбук, и могилы с острова исчезли.

Вот она стояла в своей аудитории и, подобно одному из своих студентов, жаждала определенности одного-единственного момента, как это бывает в старых книгах. Уверенности, что в основе каждой жизни лежит зерно, у каждого события есть начало – выстрел, эрцгерцог Фердинанд падает, мировая война, – есть причина. Угнездившееся в сердце семя, из которого прорастает объяснимая жизнь.

Но это все выдумка, фантазия. Эви знала, как в семьях вызревает и крепнет молчание. Вражда растет медленно и необъяснимо – без всяких корней. Ничего особенного, никакого сюжета. За долгие годы изучения истории Эви отчетливо поняла: она может вытащить из тьмы веков отдельные моменты, указать на точку во времени, на строчку в дневнике, на порвавшуюся синюю ленту на туфельке, соединить все это вместе и сказать: «Вот что произошло».

А история будет стоять за спиной и смеяться, смеяться.

Год беззвучно менял свои краски в круговороте сезонов. Миновало лето, и зелень стала золотом, а потом серостью, потом потянулась белизна и долго покачивалась зимняя тьма; заколыхался, медленно закрутился и покатился светло-бурый, мышиный серый, и однажды – зеленый шепот, легчайшая мягкая зелень проросла в следующий день, потом в следующий, а потом внезапно, невозможно снова наступила весна. Над газетами, напечатанными и брошенными перед дверью, над афишами на улицах цвели липы и распускали свои свечи каштаны; плотный зеленый орнамент свисал с черных ветвей над Берлином. Гитлер вошел в Рейнланд, Франко двигался на Мадрид, Муссолини бомбил Эфиопию, обрушивал на нее ядовитый дождь, объявляя частью Италии.

Был конец апреля 1936 года.

– Да, буду, – ответила Эльза отцу, спускаясь по лестнице, пока тот запирал дверь. Стоял холодный весенний день, и косые солнечные лучи, проникавшие через железную решетку, не приносили тепла. Эльза укутала подбородок шарфом.