Эшби - Пьер Гийота

— Вы купаетесь? — крикнула она мне.

Я был в купальнике, но вообще-то было прохладно.

— …мама запретила мне плавать одной!

И вот она, сжав колени, стоит рядом со мной, смахивая ладонью со лба прядь волос.

— Вы меня не помните?

Нет, я ее не помнил; должно быть, я вырос рядом с ней в этой стране каникул, ведь раньше мы приезжали сюда каждый год; но с тех пор, как я повзрослел, я больше не встречал ее.

Даже когда она назвала мне свое имя и указала дом, в котором живет, я не вспомнил ее.

— Но вы, по крайней мере, искупаетесь со мной?

— Хоть я и не смог вас вспомнить, я готов с вами искупаться; правда, вода мне все же кажется холодноватой.

— Больше всего я люблю купаться на закате, когда солнечные лучи скользят над волнами.

— Да, да, в это время кажется, что они исходят из морских глубин.

— Вы ведь поэт, я знаю, ведь правда, это красиво — подводное солнце вечера, — ну так вы идете?

Мы вошли в море, или, лучше сказать, мы спустились в море, как в долину; она нырнула первая, я оставался стоять по грудь в воде, скрестив руки.

— Вода — как бархат! Вперед! Смелее! У вас дурацкий вид! Теперь уж вам придется искупаться! — кричала она, размахивая руками.

Я пошел глубже в воду, вращая руками, как мельница; водоросли и тяжесть воды мешали мне, я решил нырнуть.

Я поплыл рядом с ней, она перевернулась на спину и, слегка шевеля руками и ногами, предалась созерцанию сумеречного неба.

Ее светлые волосы, как тонкие щупальца, развевались вокруг ее головы в слегка подсвеченной воде.

Она все больше походила на утопленницу.

— Вы уже были влюблены, — сказала она после долгого молчания, когда мы, выйдя из воды, легли на песок в сырых смятых купальниках.

Ее голос сделался вкрадчивым, мягким.

— Да нет, с чего вы взяли?

— Потому что… ну, не знаю, просто вы мне кажетесь таким умным, наверняка вы уже влюблялись, ну, скажите, а вас любили?

— Может быть, не знаю, и потом, мне это не интересно, оставляю этот вопрос на ваше рассмотрение, девушки лучше, чем парни, разбираются в таких делах.

— Вы не очень-то любезны, и все же спасибо за то, что искупались со мной, а как насчет завтра?..

— Не знаю, может быть…

— Вы мне кажетесь очень робким… я живу в «Бернардьере» с мамой… итак, до завтра, может быть, спокойной вам ночи, а что вы собираетесь делать сейчас?

Она говорила беспрерывно, мы обменялись рукопожатием перед оградой ее дома, ее мать в саду срезала цветы синеголовника.

Я встречался с Патрицией сначала по вечерам на пляже, потом в полдень, а потом и с утра.

Мы с ней долго гуляли вдоль берега или по полям, она рассказывала мне о своем детстве, о ссорах с матерью, с войны оставшейся вдовой.

Все девушки похожи, она влюбилась в меня до безумия, она желала меня; она захочет отдать мне свое прекрасное тело, я ее оттолкну, она меня забудет.

И все же она мне нравилась, я с радостью обнял бы ее, но боялся, что из этого поцелуя вырастет очередная иллюзия любви.

И все же однажды вечером вид ее покрытого каплями тела в опасной близости смутил меня более, чем обычно, я внезапно обнял ее и сжал ее ладонь.

И тут же ее веки захлопнулись, как у куклы.

***ЖЮЛЬЕН

Часто мы любим в любимом одну лишь любовь.

Вот уже месяц, как мы живем в замке Мазелибранд, расположенном в ущелье Рубион.

Вот уже месяц беспрерывно льет дождь, замок возвышается над рекой и черными скалами; внизу — небольшой пляж из грубого песка, заросший по краям тростником; папа целыми днями пишет роман о старом, когда-то нашумевшем, уголовном деле: два молодых парня пришили своего приятеля-еврея; я рисую и пишу «Дни Мазелибранда», девочки купаются, мама читает, сидя в шезлонге на лужайке. Аньес, наша бонна, слушает по радио Ива Монтана, Жак — «Кончерто» Бойэлдьо.

Я получил письмо от Нины:

«Я теперь рядом с вами, в Шомарже, там у нас домик. Если сможешь, приезжай, нет ли у тебя известий от Роже?»

Однажды утром я увидел их с Аурелианом, идущих по лужайке; от неожиданности я выронил кисть.

Мама поднялась и пошла к ним навстречу.

Желтые листья, налетевшие с окрестных лип, сплошным ковром укрыли лужайку, говорю это без всякого романтизма, просто начинается осень, конец каникулам.

Аурелиан, недавно вернувшийся из Греции, снова дома, вот он шагает под руку с Ниной, раб еще больше, чем прежде.

1961

Клоду Бонкопену

Вы, как и я, проезжали Джефферсон и мчались на бешеной скорости среди спящих лугов к замку леди Друзиллы, днем или ночью, на более или менее бешеной скорости — под стать тому времени, когда вам было пятнадцать лет; вы подставляли свое нежное лицо дню или ночи, царившим над сонными лугами, — как жаждала леди Друзилла этих наших лиц, как она впивала их, когда мы приближались к ней со всей испуганной нежностью нашего возраста.

Мы приближались к вам как к спящим лугам, с которых срываются грузные птицы, заставляя учащенно биться сердце — и биение их крыльев похоже на биение сердец.

Лицо над шторкой, натянутой за стеклом, шофер и машина зачарованы пейзажем; из свежести луговых излучин, где стоя умирают под топорами смешанные леса Хулера — каштаны, буки, сосны, башни и орифламмы, из тишины, плавно идущей по мощеной камнями аллее, из улыбок каменных истуканов, выглядывающих из расцвеченной лучами воды, из молчания тенистых мысов рождается предчувствие вашего лица и вашего голоса.

Вы, как и я, пересекли Нормандию, Ла-Манш, Кент, сели в полуденный поезд на Кингс-Кросс; вы встретили море в семь часов вечера, когда берег, прильнувший к воде, темнеет, точно прекрасный смуглый лик.

Для вас, как и для меня, фигура Джонсона в красной ливрее появилась из тени и умножилась в зеркалах маленького вокзала — та же фигура в красной ливрее для каждого.

Что-то вздрогнуло внутри вас, неясная тоска сдавила вам горло, когда вы приблизились к замку. Вы провели пальцами по волосам, и вечер, приглашенный движением вашей ладони, вошел в вашу голову.

Лорд Эшби появлялся, чаще всего в сапогах, в начале главной аллеи. Машина тормозила у буков, в этот миг мы могли, протянув руку к живой изгороди, сорвать пригоршню ягод ежевики, хрустящих на зубах от пыли и солнца, и почувствовать резкий запах животных, шумно дышащих с той стороны. Лорд Эшби, плотно сжав губы и пальцы, стоя неподвижно между деревьями, смахивал мух и ос с бледного лба. Потом он протягивал нам руку и спрашивал: «Ну, Дон, ну, Роджер, ну, Филипп?» зычным, но глохнущим без отклика во внезапно оголившейся и замершей природе голосом.