Пусть льет - Пол Боулз

— Послушайте, друг мой. Вам никуда идти не надо. Никто не говорил, что вам нужно идти. Не беспокойтесь за меня.

Тами секунду всматривался ему в лицо, не сердится ли, решил, что нет, и сказал:

— Ох, нет!

И речи быть не могло о том, чтобы бросить американца, — забредет в Бенидер с сутенером. Хоть ему в этот миг и хотелось больше всего на свете пойти домой и лечь спать, а попадаться кому-то на глаза в такой час на улице с иностранцем и этим вот молодым человеком — в последнюю очередь, он чувствовал, что отвечает за Даера, и решился не выпускать его из виду, пока не доведет до дверей гостиницы.

— Ох, нет! — повторил он. — Я пойду с вами.

— Как угодно.

Они встали, и юноша вышел за ними на террасу. Одежда у Даера еще не высохла, и он поморщился, когда его ударил порыв ветра. Он спросил, далеко ли; Тами справился у их спутника и сказал, что пешком идти две минуты. Дождь притих. Они пересекли zoco, несколько раз свернули в улочки, похожие на коридоры старой гостиницы, и остановились в сумраке у высокой решетчатой двери. Тами опасливо вглядывался в пустынный переулок, пока юноша колотил дверным кольцом, но к ним никто не выходил.

— «Я петь сейчас закончу, мне так тревожно здесь…» — пропел Даер, не очень громко.

Но Тами схватил его за руку, в ужасе.

— Нет, нет! — прошептал он. — Полиция!

Песенка отдалась эхом в тихой улочке.

— Господи боже мой! Ну идем мы смотреть грязную киношку. Что с того? — Но петь больше не стал.

Они ждали. В конце концов изнутри донеслись слабые звуки. Из-за двери заговорил приглушенный голос, и юноша ответил. Когда решетка открылась, внутри не было видно ничего, кроме черноты. Затем из-за двери выступила фигура — и в то же время разнесся запах, который был сочетанием одеколона, зубной пасты и пота. Фигура повернула фонарик на их лица, приказала молодому человеку с ними на ломаном испанском принести лампу, потом закрыла за ними решетку. Какой-то миг они постояли не двигаясь в полной темноте. Тами нервно кашлянул; резкий звук отскочил от стены к стене. Когда явился молодой человек с лампой, фигура в белом молча удалилась в боковую комнату, а троица начала подниматься по лестнице. Наверху в дверях стоял толстый человек с сероватым лицом; на нем была пижама, и перед лицом он держал руку, отягощенную кольцами, чтобы прикрыть зевки. Воздух здесь был сперт от запаха затхлых благовоний; коридор забивал мертвый дым.

Толстяк обратился к ним по-испански. Он хрипло сопел между словами. Обнаружив, что Даер говорит только по-английски, он умолк, поклонился и сказал:

— Добрый вечер, сэр. Заходите сюдой, пожалуйста.

В маленькой комнате стояло несколько стульев с прямыми спинками, повернутых к стене, на которой криво висел полотняный экран. С обеих сторон его было по высокой пальме в кадке.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал толстяк и встал за ними, тяжело дыша. Даеру он сказал: — У нас есть один со мужчинами и дамами, один от свищиных монашек, и один весь только мальчики, сэр. Очень красиво. Все не носят одежду. Вы полюбите, сэр. Вы можете видеть все три эти в одну комбинацию цены, да. Сэр желает три, сэр?

— Нет. Давайте посмотрим монашек.

— Есть, сэр. Испанский господин нравится монашки. Всегда берет монашек. Очень красиво. Извинить.

Он вышел, и тут же они услышали, как он разговаривает в соседней комнате. Даер закурил; Тами широко зевнул.

— Вам надо было спать лечь, — сказал Даер.

— О нет! Я пойду с вами к вам в гостиницу.

Даер взорвался:

— Черт возьми, да я не иду в гостиницу! Можете вы себе забрать это в голову? Не так уж трудно понять. Когда я тут закончу, пойду куда-нибудь еще выпить, может, развлечься немного, не знаю. Я не знаю, что буду делать. Но в гостиницу не пойду. Понятно?

— Не важно, — спокойно сказал Тами.

С минуту посидели тихо, затем Даер продолжил примирительно:

— Понимаете, я целую неделю провел на судне. Я не хочу спать. А вы хотите. Идите лучше домой, и на этом все.

Тами был тверд:

— О нет! Я так не могу. Это будет очень плохо. Я провожу вас в гостиницу. Когда пойдете.

Он, как мог, обмяк на жестком стуле и прикрыл глаза, дав голове медленно клониться вперед. Принесли проектор и пленку, которую вставил другой человек в пижаме, такой же толстый, но с пышными старомодными усами. Когда машина зажужжала, а экран осветился, бездвижность Тами и его молчание превратились в порывистое размеренное дыхание спящего.

На Канарах случилось мелкое извержение вулкана. Несколько дней испанцы о нем говорили; событию придали большое значение в газете «España», и многие, у кого там жили родственники, получали успокоительные телеграммы. На этот катаклизм все списывали жару, знойный воздух и серовато-желтый свет, висевший над городом два последних дня.

У Юнис Гуд была собственная горничная, которой она платила поденно, — эта неряшливая испанская девушка приходила в полдень и делала ту лишнюю работу, выполнения которой нельзя было ожидать от гостиничных слуг: например, следила, чтобы одежда была отглажена и сложена в порядке, бегала с мелкими поручениями и ежедневно мыла ванную. В то утро новости о вулкане ее переполняли и она болтала о нем — к вящей досаде Юнис, ибо та решила, что у нее настроение для работы.

— Silencio![17]— наконец воскликнула она; у нее был высокий тонкий голос, довольно-таки не вязавшийся с цветущей внешностью; девушка воззрилась на нее и хихикнула. — Я работаю, — пояснила Юнис, изо всех сил постаравшись выглядеть занятой; девушка хихикнула опять. — Как бы там ни было, — продолжала Юнис, — эта плохая погода просто оттого, что наступает маленькая зима.

— Говорят, это все вулкан, — стояла на своем девушка.

Первой приходила маленькая зима, называвшаяся так лишь потому, что была короче, а за ней — большая, долгий сезон дождей, месяца через два или около того. И та и другая означали тусклые дни, промокшие ноги и скуку; те, кто мог, сбегали на юг, но Юнис не нравилось никакое перемещение. Теперь, раз она вышла на связь со своей, как она ее называла, внутренней реальностью, ей редко бывало дело до того, сияет солнце или нет.

Девушка в ванной терла пол; возя взад-вперед тряпкой по плиткам, она пронзительно пела.

— Господи! — чуть погодя простонала Юнис. — Кончита! — окликнула она.

— Mande,[18]— сказала девушка.

— Я хочу, чтобы ты сходила на рынок и купила много цветов. Сейчас же.

Дала ей сто песет и отправила, чтобы на полчаса остаться в одиночестве. Сама она выходила теперь нечасто; почти все время лежала в постели. Та была широка, а комната просторна. Из крепости подушек она могла наблюдать деятельность мелких суденышек во внутренней гавани, и этого развлечения ее глазам хватало, когда она отрывалась от письма. День свой она начинала джином — и продолжала им, пока вечером не ложилась спать. Только приехав в Танжер, она пила меньше, а выходила больше. Днями, бывало, загорала у себя на балконе; по вечерам ходила от бара к бару, пила вперемешку, и в конце концов какому-нибудь сомнительному типу приходилось провожать ее до входа в отель, и он обычно пытался забрать из ее сумочки, которую она носила на плече, все деньги, сколь мало бы их там ни было. Но она никогда не брала с собой больше, чем намеревалась спустить. Солнечные ванны прекратила администрация гостиницы, потому что однажды некая испанская дама заглянула (не без труда) за бетонную перегородку, отделявшую ее балкон от соседнего, и увидела массивное розовое тело, раскинувшееся в шезлонге безо всякого прикрытия. Случилась неприятная сцена с управляющим, который ее бы выселил, не будь она единственным важнейшим источником дохода для гостиницы: всю еду ей подавали в постель, а дверь в номер никогда не запиралась, чтобы официанты могли приходить с выпивкой и ведерками льда. «Ну и ладно, — сказала она себе. — Солнце — антимысль. Лоренс был прав».[19]И теперь убедилась, что, лежа в постели, пьет равномернее; когда наступала ночь, у нее больше не было позыва метаться по улицам, стараться быть везде и сразу из страха, что упустит то, что там произойдет. Причиной этому, конечно, было то, что к вечеру она слишком напивалась, чтобы много перемещаться, но опьянение было приятным и не мешало ей заполнять страницы блокнотов словами — а иногда и мыслями.