Дружелюбные - Филип Хеншер

– Ведь есть же те, кто сохраняет брак, – заметил Хилари.

– Есть и такие, – отозвался Лео. – Ты не против, если я включу свет?

– Как хочешь. – Он не спускал глаз с сына, когда тот включил две обычные настольные лампы; в комнате был общий свет – медный светильник, но его не зажигали: слишком уж ярко он заливал все. – Больше никто не планирует разводиться, полагаю.

– Не то чтобы… – начал Лео, но Хилари не нуждался в ответе и не стал его слушать.

– Я тут подумал – не то чтобы, просто подумал… – В его голосе вновь зазвучало интригующее капризное тремоло. – Может, теперь моя очередь.

– Твоя очередь?

– Моя очередь разводиться, – сказал отец.

– Это было бы интересно, – отозвался сын.

– В конце концов, сейчас или никогда, как говорится.

– Сейчас или никогда… А неплохой способ убить время для вас с мамой.

– О, я еще не говорил с твоей матерью! – воскликнул Хилари. – Скажу ей, когда все…

– Что?

– Когда все – что?

– Когда что – что?

Раньше отец уже задавал Лео вопросы в такой же манере, в это же время дня, когда дома больше никого не было. Когда жизнь сына резко перестала быть связана с Оксфордом, вопрос о его будущем был поднят точно так же, они даже сидели в этих же креслах. Сейчас Хилари заговорил о разводе в той же непререкаемой форме. И смотрел с полуулыбкой, ожидая, что до сына медленно начнет доходить.

– Ты серьезно? Неужели ты хочешь сказать…

– Серьезно ли я? – уточнил Хилари. – О разводе?

– О разводе с моей мамой? – переспросил Лео.

– О разводе с твоей мамой. – Хилари откинулся назад; кажется, ему было хорошо. – Зачем мне шутить?

Сын уставился на него.

– Мне следовало сделать это давным-давно. На самом деле я подумывал еще пять лет назад. Самое время. Вы все разлетелись кто куда. А тут бац – ты со своей новостью. И все. Два развода в одной семье одновременно – ну не абсурд ли? Ну и вот. Так что пора.

– Ты серьезно? – не удержался Лео.

– Перестань задавать этот глупый вопрос.

– Но мама…

– А что – мама? – звучным довольным голосом спросил Хилари: тон его был несколько наигран, но в то же время в нем слышались теплота и радость от чего-то давно забытого. – Маме я сам скажу. Об этом не беспокойся.

Но Лео хотел сказать не это. А что именно – уточнять он не решался. Сначала у него мелькнула мысль, что все разрешится само собой: любой на месте отца просто подождал бы полгода и похоронил жену, что избавило бы его от хлопот, связанных с разводом. Более гуманные соображения о том, что мать стоило бы пощадить, появились лишь после. Воцарилась тишина. Отец не мог говорить всерьез, просто не мог – и все.

– Как ты можешь такое озвучивать? – наконец сказал Лео.

– Почему нет? – удивился Хилари. – Что, это запрещено?

– Ты… – Лео взмахнул рукой.

– Я? – спросил Хилари. – Или «мы»? Ты пытаешься намекнуть на то, о чем не принято говорить вслух? Думаешь, после, скажем, семидесяти разводиться не следует? А может, и в шестьдесят уже поздно? Может, это зависит от прожитых вместе лет? Нельзя и помыслить о разводе после сорока лет несчастья в браке? Такое впечатление, что ты не желаешь понять, что я свободный человек и имею право принимать решения, да и у твоей матери тоже есть известная степень свободы. У меня нет иллюзий. Она заслуживает прожить остаток дней, не будучи прикованной ко мне. Этому… этому наказанию должен прийти конец.

– Но она долго не протянет! – Лео вынужден был это сказать. И отвернулся.

– Ну да, – ответил Хилари. – Так и есть. Потому-то дело и не терпит отлагательств.

– Ты с ума сошел!

Очевидно, этого-то Хилари и ждал: он откинулся в кресле, почти улыбаясь. Наконец-то. Вероятно, он нарочно начал разговор для того, чтобы сын назвал его ненормальным.

– Подумай, остановило ли кого-нибудь то, что его назвали сумасшедшим. Не правда ли, тема для размышления? А вот и Гертруда, – с сардоническим удовольствием заметил отец.

Гертруда, наверное, уже давно подбиралась к ним и теперь стояла в дверях. Вытянула чешуйчатую шею, покачивая туда-сюда; поставила сперва переднюю левую, а затем правую лапу на ковер с почти человеческим выражением сердитой целеустремленности, точно произносила убийственный аргумент. «Нет-нет, не так, а вот так!» – будто бы говорила она. И припечатывала правой лапой. Судя по выражению Гертрудиной морды, казалось, что после этого раздастся стук, но никакого звука не последовало, Гертруда лишь подошла поближе посмотреть, что тут творится. Узнавала ли она, кто есть кто? Поняла ли, что это Лео, подошла ли к нему, склонив зеленовато-серую морду с гибкими, но твердыми чертами, в знак сердитого неодобрения? Гертруда жила здесь целую вечность: ее купили, когда родилась Лавиния, чтобы старшим было на кого отвлечься. Иногда Лео набирался храбрости и звал ее Герти, но почему-то всякий раз тогда, когда ее не было в комнате; пристальный изучающий взгляд и безмолвное неодобрение – не для слабых духом. И вот она подошла, бесшумно топоча короткими толстенькими лапками; казалось, перемещать ее в пространстве стоит им неимоверных усилий. Что она делает целыми днями? Стал ли для нее приезд Лео невыносимо волнующим событием – или же мимолетным эпизодом среди смены времен года, чередования сна и прогулок?

– Наша старушка Гертруда, – ласково и расслабленно произнес Хилари. – Пришла, милая. Я вчера дал ей гибискуса. Он так ей понравился! Скажи: «Привет, Лео!»

– Блоссом так и не сделала того, что грозилась?

– М-м?

– Она же собиралась забрать ее за город, детям?

– Слава богу, нет, – ответил Хилари. – Я посоветовался, и оказалось, это не самая лучшая идея.

– А, помню. Поговаривали, что барсуки едят черепах, кажется.

– Только не при Гертруде, – сказал Хилари. – Гертруда, не слушай, что несет этот жуткий старик.

Но Гертруда не обращала внимания. Она вразвалку приблизилась к ним, миновав коридор и гостиную. Разговор о барсуках она проигнорировала, точно терпеть не могла дурновкусия, и продолжала двигаться вперед с терпеливой настойчивостью, смотря по сторонам с таким неодобрением, словно была вдовствующей герцогиней в полупустой комнате. Скоро люди, призраки ее медленного мира, мелькнут, как потревоженное пламя свечи, и исчезнут. Важно лишь то, что проводит здесь больше времени, чем она сама: стены и столы, пол и ковер и, конечно, сам ящик, любимый ящик.

4

Когда Лео проснулся на следующее утро, он обнаружил записку на клочке бумаги: запасливый отец хранил блоки для записей, оставленные в подарок фармацевтическими компаниями, и из экономии рвал их на четвертушки. В ней сообщалось, что Хилари ушел и хочет встретиться с сыном в больнице в два, в начале времени для посещений. Естественно, он забыл, что Лео без машины.