Догмат крови - Сергей Степанов

Всю дорогу Михаил напевал под нос задорный куплет:

— Его превосходительство зовет ее своей и даже покровительство оказывает ей!

— Если не ошибаюсь, это из «Льва Гурыча Синичкина»?

— Верно! Только я переделал: «Его превосходительство любил домашних птиц и брал по покровительство хорошеньких девиц».

— Так смешнее! — согласился Голубев.

Миновав церковь Николы Доброго, молодые люди оказались на обширной Контрактовой площади, уставленной грубо сколоченными балаганами. Холщовые шатры и навесы тянулись от старинного Контрактового дома, заклеенного объявлениями, до Самсоньевского фонтана, где обнаженный Самсон разрывал пасть худосочному льву. Предпасхальная ярмарка поражала своим изобилием. Здесь можно было заранее купить все скоромные продукты, необходимые для разговения после Великого поста. Майдан на Подоле был весь заставлен рундуками, наспех сколоченными из досок. Восточный человек продавал цветастые шали, татары стояли за рундуками, заваленными горами казанского мыла, тут же торговали мануфактурой и сапогами. Всякий расхваливал свой товар, не обращая ни малейшего внимания на печальный звон Братского монастыря.

Вдруг студенты увидели молодого щеголя, бесцельно разгуливавшего среди толпы на майдане. Они сразу вспомнили его бледное асимметричное лицо, потухшие глаза за тонким золотым пенсне и капризно задранную верхнюю губу. Он тоже являлся воспитанником Первой гимназии, учившимся несколькими классами старше. Его прозвали Митькой-буржуем, потому что богатые родители давали ему на карманные расходы больше, чем получал жалования учитель гимназии. С той же презрительной миной на лице, с какой он расхаживал по гимназическому двору, Митька-буржуй зашел в балаган-паноптикум.

— Он, поди, на голую русалку глазеет. Догоним его! — заговорщически зашептал Михаил.

— Да ну!

— Пойдем, пойдем! Поднимем его на смех.

Паноптикум был разгорожен ширмами на несколько помещений. В одном из закоулков мелькнуло Митькино пальто. Студенты подкрались на цыпочках, чтобы застать бывшего одноклассника врасплох. Их замысел почти удался, но в самую последнюю секунду, когда они собирались заулюлюкать, Митька-буржуй услышал за спиной шорох и обернулся. Его белое лицо исказила судорога, пенсне упало и повисло на витом шнурке. Но студенты оторопели еще больше. В Митькиной руке отливал вороненой сталью браунинг, а у ног раскинулся труп в синем фраке. Губы убитого были сложены в сардоническую улыбку, по белоснежной манишке стекала густая струя крови.

На несколько мгновений вся группа застыла в немой сцене. Первым опомнился Митька-буржуй. Он пробормотал что-то сквозь зубы, сунул браунинг в карман и быстрым шагом выбежал из паноптикума. Студенты глянули друг на друга, перевели взор на распростертую на полу фигуру и безудержно расхохотались. Восковая кукла президента Французской республики Сади Карно, пронзенного анархистским кинжалом, была таким же персонажем паноптикума, как русалка с чешуйчатым хвостом и горилла, похищающая девушку.

— Митька-то! Ой, не могу! — согнулся в три погибели Михаил. — С браунингом! В воскового президента целился! Чай, террористом себя воображает!

— Он бы в штаны наложил в ста саженях от любого министра. Кушак в кармане! — надрывался Владимир.

Все воспитанники Первой гимназии отлично знали, что означают слова «кушак в кармане». Раз в году между первым и вторым отделениями происходило генеральное сражение. В условленное время раздавался разбойничий посвист, гимназисты сбегались в сад, несколько минут шла взаимная бомбардировка каштанами, после чего сходились врукопашную. Дрались все, кроме слабосильных и малодушных, коим гимназический кодекс чести предписывал снимать кушаки. Митька-буржуй первым прятал кушак, презрительно цедя сквозь зубы, что считает кулачную потасовку ниже своего достоинства.

Когда юноши отсмеялись, Голубев заметил:

— Конечно, вам легко было! С вашей стороны и Патька, и ты, и вообще все хлопцы как на подбор. А попробовал бы ты с такой слякотью!

Его до сих пор брала досада, что второе отделение всегда одерживало верх. В первом отделении бойцов можно было пересчитать по пальцам одной руки, остальные не выдерживали напора и позорно бросали товарищей на произвол судьбы в лице инспектора Бодянского и старшего педеля Максима.

Удары колокола напомнили Владимиру, что он опаздывает.

— Так ты не поедешь на похороны? — спросил он товарища и, выслушав отрицательный ответ, разочаровано буркнул: — Как знаешь!

Голубев двинулся через ярмарку в расстроенных чувствах. Взять того же Михаила. Он без тени иронии называл себя «квасным» патриотом и убежденным монархистом. Однако Михаил и ему подобные держались в стороне не только от революционных, но и от монархических организаций. В «Двуглавом орле» состояло чуть больше двухсот пятидесяти человек. Среди них были настоящие проверенные бойцы: Галкин, Позняков, Сикорский. Но, если правду сказать, в основном там подвизались гимназисты. Поступив на юридический факультет, Владимир рассчитывал привлечь единомышленников из среды студентов. Напрасные надежды; хотя, казалось бы, как можно было спорить с очевидной истиной, что русская народность, как собирательница и устроительница русского государства, должна быть признана народностью главенствующей и первенствующей? Было бы понятно, если бы призыв «Россия для русских» вызывал ненависть исключительно у инородцев. Но против двуглавцев выступало большинство великоросов и сплошняком все малороссы. Голубев и раньше встречал так называемых «щирых украинцев», в основном из народных учителей, посасывавших люльки с крепчайшим тютюном и на все явления жизни отзывавшихся кратким: «Эге ж»! Было нечто опереточное в их необъятных шароварах и вышитых рубахах. К его удивлению в университетских аудиториях оказалось множество студентов, носивших под мундиром вышиванки. Они прославляли изменника Мазепу и мечтали об отдельном украинском государстве. Мазепинцы активно выступали на студенческих сходках, а в прошлом феврале отмечали юбилей Тараса Шевченко и повторяли его слова, что он примирится с Богом лишь тогда, когда волны Днепра понесут в Черное море кровь москалей — «кровь ворожу».

В университете святого Владимира существовала академическая корпорация, состоявшая из студентов, которые хотели учиться, а не бунтовать. Но что могла поделать горстка академистов с толпой эсеров, эсдеков, бундовцев, паолей-сионистов, польской левицы, мазепинцев и прочей нечистью? Тихая обитель науки и просвещения превратилась в рассадник крамолы, и ее красные стены казались набухшими от крови. Голубеву не раз приходило в голову, что единственное, что остается, — это публично и торжественно закрыть университет. Ну, может, не навсегда закрыть, а продержать в карантине года два или три, пока не выветрится революционная зараза, а потом по строгому отбору принять в студенты русскую патриотическую молодежь.

У Гостиного двора Голубева должны были ждать несколько членов патриотического общества молодежи. Однако под белыми арками не было видно никого из двуглавцев. Студент открыл серебряную луковицу карманных часов, щелкнул крышкой и недоуменно пожал плечами. Возможно, он опоздал, и хлопцы уже уехали, но столь же возможно, что никто из них не явился, ибо дисциплина, увы, была ахиллесовой пятой патриотов. На всякий случай Голубев решил немного подождать.