Нерон - Игорь Князький

Ведь в самом деле, что, если бы перед преторианскими когортами предстала дочь славного Германика? Агриппина уже во времена Клавдия ввела новшество в римские обычаи: она стала появляться перед преторианцами на специальной трибуне рядом с помостом, откуда к воинам обращался сам принцепс. И надо сказать, что воины воспринимали это вполне доброжелательно и на долю Агриппины приветствий доставалось столько же, сколько и самому Клавдию. Тацит писал: «Пребывание женщины перед строем римского войска было, конечно, новшеством и не отвечало обычаям древних, но сама Агриппина не упускала возможности показать, что она правит вместе с супругом, разделяя с ним добытую ее предками власть».[43] А власть-то Нерона была добыта самой Агриппиной… И было очевидно: если появится сам Нерон в сопровождении сухорукого Афрания Бурра и Аннея Сенеки, то шансы его произвести на преторианцев впечатление, способное затмить величественный облик вдовствующей августы, явно невелики. Мутные речения Сенеки могли бы только разозлить воинов, но никак не вдохновить их. Потому-то у Нерона и не могло быть сомнений, что дилемма, стоящая перед ним, звучит предельно четко: «Aut Caesar, aut nihil» — «Или Цезарь, или ничто».

Вывод, что в случае исчезновения Британника Агриппина лишится возможности грозить Нерону поддержкой претензий на престол со стороны законного наследника покойного Клавдия, напрашивался сам собой. И Нерон не мог его не сделать. Британник был обречен.

Роковую развязку приблизил случай, происшедший во время праздника Сатурналий. Сатурналии — один из самых ярких и горячо любимых римлянами праздников. Он был посвящен Сатурну, богу посевов, который дал людям пищу и правил ими во время «золотого века», когда все были равны и, главное, равно счастливы. Женой Сатурна была богиня богатой жатвы Опс, а сыном их был грозный бог-громовержец, верховный владыка богов Юпитер. Сатурналии начинались 17 декабря, после окончания жатвы, и продолжались семь дней. В эти дни римляне беззаботнейшим образом веселились. Забывались тогда на короткое время все общественные различия. Даже рабов их хозяева сажали с собою за стол и угощали наравне со всеми. Как бы воссоздавался заветный «золотой век», бывший временем всеобщего равенства и братства. Великий Овидий писал о нем: «Aurea prima sata est aetas, que vindice nullo» — «Первым посеян был век золотой, не знавший возмездия».

И именно в дни Сатурналий Нерон решился на жестокое злодеяние, ставшее возмездием Агриппине в ответ на ее угрозы.

Как и положено было в эти праздничные дни, Нерон со сверстниками веселился, затевая различные игры. В одной из этих забав полагалось по жребию избирать царя. Царь отдавал всем разного рода приказания, которые могли быть легко, весело и с удовольствием выполнены для поддержания всеобщего веселия. Жребий выпал Нерону: вот случай, когда цезарю можно было открыто называться царем. Сначала игра шла как обычно, но вот Нерон повелел Британнику встать и, выйдя на середину зала, спеть песенку по своему выбору. Возможно, он рассчитывал, что мальчик, для которого веселое хмельное общество было еще делом непривычным, смутится и станет предметом всеобщих насмешек. Британник, однако, совсем не был смущен. Он уверенно вышел в центр и твердым голосом затянул песню. Нерон немедленно пожалел о данном повелении, и было тому две причины: во-первых, голос у Британника был приятнее, нежели у самого Нерона, а это для него было огорчительно до чрезвычайности, во-вторых, песня оказалась наполненной иносказательными жалобами на то, что его лишили законного родительского наследства и, самое главное, верховной власти. Если само пение Британника было импровизацией, то содержание песни выдавало, над чем несчастный сын Клавдия и Мессалины думал постоянно и настойчиво. Нерон своим шуточным повелением нечаянно попал в точку: подросток выдал свои сокровенные мысли, дал понять, что его более всего волнует. К полному огорчению Нерона, присутствующие в зале, которым поздний час и хмельное веселье развязали и мысли, и языки, стали высказывать Британнику достаточно явное сочувствие. Соответственно Нерон не мог не ощутить неприязнь к себе, поскольку он и был тем самым обидчиком, который похитил у сына покойного императора и родительское наследие, и верховную власть.

С этого дня Нерон люто возненавидел Британника, и для такого озлобления, надо сказать, были серьезные основания. Явственные теперь претензии Британника на власть после его откровенного пения на Сатурналиях означали для Нерона не что иное, как смертельную опасность. Высшая власть могла перейти к сыну Клавдия только в одном случае: если Нерон уйдет из жизни. Нерон хорошо знал свою родительницу и прекрасно понимал, чем рано или поздно могут кончиться угрожающие намеки на большую законность Британника как наследника Клавдия. Кто подогревал в самом Британнике властные амбиции, каковые едва ли сами могли вдруг развиться у тринадцатилетнего подростка, догадаться было также нетрудно. Совсем недавняя смерть Клавдия, да и не столь уж далекая — каких-то четырнадцать лет прошло — гибель Калигулы не оставляли сомнений в том, каким, собственно, образом произойдет смена принцепса. Потому сколь ни чудовищно было убийство Британника, по воле Нерона совершенное, нельзя не признать: он наносил предупреждающий удар, уничтожая соперника. Причем соперника не вероятного даже, а прямо объявленного и самолично своих притязаний уже не скрывающего. Не грози Агриппина сыну правами Британника, не поддайся несчастный ребенок наущениям со стороны и не начни он так неудачно скорбеть по своим утратам наследства и власти, Нерон не обязательно решился бы на убийство. Не забудем, это ведь только 55 год, только самое начало «золотого пятилетия», когда Нерон еще не являлся тем чудовищем, каковым он предстанет перед римлянами в конце своего царствования. Властолюбие Агриппины обрекло Британника на смерть, а Нерона сделало братоубийцей.

Решившись на устранение Британника, Нерон осознавал, что открытая расправа с сыном Клавдия невозможна. Мальчик не мог быть обвинен ни в каком преступлении, взвалить же на него какое-либо злодеяние также выглядело нелепо. Даже свои притязания на Клавдиево наследие подросток заявил иносказательно в шуточной песенке на праздничной пирушке. Памятуя, как ушел из жизни отец Британника, Нерон решил прибегнуть к отравлению. Поскольку Агриппина продолжала преследовать его угрозами, он начал действовать немедленно. Ему было известно, что знаменитая отравительница Локуста содержится под надзором трибуна одной из преторианских когорт Юлия Поллиона. Совсем недавно ее руками был изготовлен яд, прекративший жизнь Клавдия. Тогда Локуста исполняла волю Агриппины, пролагая дорогу царствованию ее сына — Нерона. Теперь услугами великой отравительницы собирался воспользоваться Нерон, дабы оградить свою власть от угрозы со стороны Агриппины. Отнюдь не лишенный своеобразного чувства юмора, Нерон не мог не увидеть такую жуткую пикантность подобного поворота событий.

Сделать яд Локусте не составило труда. Более того, дабы на Нерона не пало подозрение в убийстве сводного брата, она изготовила яд длительного действия, чтобы окружающие не догадались об отравлении. В результате яд, который Британник принял из рук своих воспитателей, оказал на него всего лишь действие слабительного, вызвав сильное расстройство желудка. И тут оказалось, что Нерону нужна была мгновенная смерть Британника. Едва ли это были вульгарная враждебность или необузданная злоба. Нерон мог предполагать, что если отравление Британника примет вид продолжительной болезни, то Агриппина, догадавшись, что, собственно, происходит, сможет добыть противоядие и спасти несчастного ребенка. Да и где уверенность, что Локуста, лишенная даже намека на какие-либо нравственные устои, не перейдет вновь в стан матери принцепса? Она ведь ей уже служила, да еще как! Потому Нерон требует к себе Локусту и начинает избивать ее, крича, что та дала Британнику не отраву, а слабительное. Лекарство вместо яда. Издевательство над цезарем! Отравительница оправдывалась, вполне резонно объясняя слабость дозы яда заботой о том, чтобы никто не смел обвинить Нерона в братоубийстве с помощью яда. Тот, однако, не принял таких оправданий. Как пишет Светоний, «он воскликнул: «Уж не боюсь ли я Юлиева закона!»— и заставил ее тут же, в спальне, у себя на глазах сварить самый сильнейший и быстродействующий яд».[44]