Четвертая жертва сирени - Виталий Бабенко

В последних словах мне почудилась скрытая насмешка. Но нет, молодой человек смотрел на меня с доброжелательным, несколько строгим даже сочувствием. Так что в ответ на его объяснение я лишь хмыкнул неопределенно, решив про себя, что стал в последнее время чрезмерно подозрителен и требователен к окружающим.

— Что ж это мы стоим посреди площади? — продолжил Владимир. — Я так понимаю, что вы сейчас едете к Елене?

— В том-то и дело, что нет, — в сердцах ответил я. — Нет в том никакого резента.

— Стойте, стойте… — Мой ответ его удивил. — Что-то странное вы говорите. То соглашаетесь с моим предположением о приезде вашем к дочери, то вдруг говорите, что нет в том никакого, как вы старомодно выразились, резента. Воля ваша, Николай Афанасьевич, а только вы меня изрядно озадачили… — Владимир оглянулся. — Что-то мы с вами неудачно встали, — сказал он. — Прямо посередине Набережной. Давайте-ка отъедем в сторону.

Он легко подхватил мой баул и забросил его в двуколку. Взяв чемодан, я сделал то же самое. Затем мы оба залезли в повозку. Было тесно, но мы тем не менее сноровились.

— Не впервые я в Самаре, а верблюдам всякий раз удивляюсь, — сказал я. — Весьма характерный зверь, себе на уме.

— Что ж тут удивляться? — возразил мне Владимир. — У татар и башкир это, можно сказать, любимый транспорт. А насчет характерности — да, это вы правильно заметили, звери строптивые, с характером. Вполне оплевать могут. На улице такое не часто случается, а вот на скачках, на ипподроме — за милую душу. Я слышал, в городскую думу жалобы и петиции идут потоком — общество желает, чтобы на верблюдов нашли укорот.[11]

Мы подъехали к углу Предтеченской и остановились возле первого дома. Это было громадное кирпичное многоэтажное здание, поражавшее своей солидностью и основательностью. Еще по первому своему приезду в Самару я помнил, что гигантский дом не имел никакого отношения ни к губернаторству, ни к администрации города, ни к Бирже, хотя таковое и можно было вообразить, — то была народная баня, совсем недавно выстроенная предпринимателем Матвеем Чаковским[12]и сразу ставшая городской гордостью. Здесь могли мыться более полутысячи человек одновременно, были и отдельные нумера, имелись свои водопровод, канализация и динамо-машина, пар поступал централизованно. В другой момент жизни я и сам с удовольствием испытал бы здешние удобства, однако сейчас мне было вовсе не до бани.

Владимир приказал башкиру остановить двуколку в тени раскидистой липы, дабы листва ее укрыла нас от высоко уже поднявшегося солнца, и вновь обратился ко мне:

— А все-таки, Николай Афанасьевич, куда же вы направлялись?

— Я и сам не понимаю, — растерянно ответил я. — Пока плыл на пароходе, вроде бы понимал… Ах, Володя, знали бы вы, что мне довелось пережить в последние два дня! Даже рассказывать боюсь — не поверите!

— Почему же — поверю. Но уж коли вы и впрямь не знаете, куда держать путь, — едемте к нам. По дороге вы мне все расскажете. Только навернемся прежде к Андрею Николаевичу — я ему документы отдам.

Я и опомниться не успел, как мы уже катили в двуколке по Предтеченской, уходившей круто вверх, так что совсем скоро растаял за спиною тот особенный, оглушивший меня по началу многоголосый и разнообразный шум Набережной и рынка. Проехали лавку восточных сладостей Чаповецкого, возле «Сарептских номеров» и ресторана «Венеция» свернули влево на Саратовскую. «Интересно, — подумал я про себя, — выходит, господин Хардин живет на той же улице, что и моя Аленушка, только в другую сторону от Предтеченской».

— Что же, — начал я неуверенно, — право, не знаю даже, что и рассказать. Похоже, дочь моя попала в большую беду. Такую, что и представить себе невозможно. Словом… — Я уж совсем было собрался рассказать моему молодому спутнику о тревожной депеше, полученной становым приставом, и предписании, выданном уряднику Никифорову, но тут вдруг вызвал у меня подозрения наш возничий. Показалось мне, что этот неспешный башкир в несусветном малахае как-то уж слишком внимательно прислушивается к нашему разговору. Потому я закончил весьма неопределенно: — Словом, я ничего толком не знаю. Так что и пересказывать не хочется.

С этими словами я повел взглядом в сторону башкира. Владимир понимающе кивнул. Я же, вместо того чтобы продолжать рассказ о дочери, заговорил о внезапной смерти малознакомого судебного пристава. Владимир слушал внимательно, но без особой заинтересованности. Во всяком случае, до тех пор, пока я не назвал имя умершего.

— Ивлев? — воскликнул он ошеломленно. — Что вы говорите! Сергей Владимирович? Ай-яй-яй, надо же! Да я ведь помню его. Мне его Андрей Николаевич в суде показывал, наверное, месяца полтора назад, еще до Алакаевки, когда мы на предыдущей квартире обретались и матушка только собиралась жилье менять. Мы с господином Хардиным спускались по лестнице, он придержал меня за рукав и сказал: «Смотрите, вот прекрасное сочетание внешности и должности. Это господин Ивлев, судебный пристав Казанской судебной палаты, что-то его к нам привело…» Я, кстати, в тот момент обратил внимание… — Владимир вдруг замолчал. — Нет… — пробормотал он. — Нет, это нелепость…

— О чем вы, Володя? — спросил я недоуменно. — В чем же нелепость?

— А? Нет-нет, ни в чем. — Он словно очнулся от своих мыслей. — Ни в чем и не о чем даже рассуждать. — Ульянов вдруг бодро потер руки и хлопнул ладонями о колени. — Так, говорите, сердце не выдержало? Что же, случается такое даже с судейскими служащими и полицейскими чинами. Хотя с последними редко. Все же они, как мне представляется, ко многому привычны.

Владимир велел башкиру остановиться. Отвечая на мой вопросительный взгляд, объяснил, указывая на дом под номером 187 — деревянный особняк, украшенный затейливой резьбой:

— Тут как раз господин Хардин и живет. Я вас оставлю ненадолго, Николай Афанасьевич, занесу Андрею Николаевичу документы. И поедем дальше. Не скучайте!

Владимир скрылся за дверью, возле которой была укреплена бронзовая табличка с надписью: «Присяжный поверенный Самарского окружного суда А. Н. Хардин»; я же остался наедине с невеселыми мыслями. Пришло мне сейчас в голову, в продолжение разговора с Владимиром, что нечаянная смерть незнакомого человека, случившаяся на моих глазах, была… как бы это выразиться… злым предзнаменованием, что ли. И даже внезапная надежда на помощь кстати появившегося Ульянова потускнела, а чуть позже и вовсе угасла в моей душе.