Человек Шрёдингера - Алина Ивановна Александрова

— Можно и чтоб другие, конечно, — хладнокровно согласилась она. — Но вы же потом пенсию небось захотите?

— При чём тут пенсия?..

— А кто будет платить налоги в вашей старости? Дети тех, у кого нашлось время и средства, хотя они жили в однокомнатной квартире и покупали на ужин гречку с дешёвым сыром, а для прихода гостей потрошили свои накопления «на чёрный день»? Вы уверяете, что не можете себе позволить ребёнка, но при этом небось питаетесь с супругой в ресторанах и хотите непременно дорогой косметики, хорошего ремонта и по машине на каждого? И это не считаете эгоизмом?

Певец посмотрел на неё безысходно и промолчал с видом человека, спасовавшего из заведомой бесполезности возражений. Дядя Валера в это время принялся бойко рассказывать о парусных гонках, а его сын, спокойно умявший за перебранку кусок торта, глянул на Иру всё с той же улыбкой и тихо сообщил ей:

— Может, ты и права насчёт женщин.

— Разумеется, — заявила Ира. Выпитое вино несколько притупило её кокетливость. — Женщина должна оставаться слабой, только тогда она будет женщиной. Так устроена биология. А для того, чтобы оставаться слабой, надо, чтобы рядом находился кто-то сильнее, кто владеет инициативой. Или, по меньшей мере, хотя бы делает вид.

— Ты неплохо разбираешься в женской сути — для своего возраста, — заметил Арсений, по-прежнему улыбаясь мягко и слегка задорно, но у Иры всё равно почему-то осталось смутное ощущение своего поражения. Впрочем, подумала она, любое поражение — понятие зыбкое и весьма относительное.

После обеда он отвёл её на веранду и там долго развлекал разговорами с характерным краснодарским говорком и чувством юмора. Ира с удовольствием хохотала — в какой-то момент ей почудилось, будто она едет в купе поезда, как в прошлые годы, из Новороссийска на север, стучат рельсы, пахнет заваренным в стакане чаем, и сначала жарко и открыты все окна, какие могут ещё открываться, потом свежо и с полки вынуты одеяла, и проглатываются книжки, качающиеся в такт поезду, и играются карты, и изговорены все разговоры, и выпито по пять кружек пакетированного чая, и клонит в беспечный безответственный сон…

Обо всём этом она и раздумывала на платформе электрички под темнеющим небом за новыми высотками — или, скорее, старалась не раздумывать. Её впервые выслушали всерьёз, она впервые тут что-то для кого-то значила, помимо той посредственной значимости, что она несла в себе как штатная единица. Ей впервые в Москве стало необычно, и не стоило портить эту нездешнюю необычность обыденными размышлениями. Существовал только один способ сохранить её до завтрашнего дня — лечь спать, не допустив ни единой серьёзной мысли о происшедшем.

Она так и сделала. А наутро нездешняя необычность, слегка подпорченная ночью обескураживающе здешними топотом и руганью соседей, вдруг выплеснула на неё новой силы волну, когда Ира, выйдя утром в магазин, обнаружила у двери большой букет цветов. Автор послания был ей известен — никто, кроме дяди Валеры и Арсения, в Москве не знал её адреса.

А вечером явился и сам Арсений. Он деликатно постучался в дверь, а когда его впустили, уверенно прошествовал на кухню и устроился там на диванчике, потчуя Иру жизнеутверждающими сентенциями. Его появление в дверях вовсе не повергло Иру в замешательство или растерянность — на юге люди ходили друг к другу в гости, когда им вздумается, без предупреждения и без повода, и как правило их впускали, не осведомляясь о цели визита.

Взвесив своё происхождение, с одной стороны, и теперешнее положение с другой, Ира пришла к выводу, что ей следует расценивать себя как южанку, и тут же вытащила на стол все варенья, конфеты и чаи, которые имелись у неё в наличии.

Арсений, однако, ел мало. Он больше разговаривал, овевая Ирину пустынную квартиру бодрым, как горный ветер, вездесущим чувством юмора. По временам выходил на балкон курить, и Ира, стоя рядом с ним, к удивлению своему замечала, что дым его сигарет совершенно её не раздражает. Когда включили Брайана Адамса, с Ирой что-то произошло — она вдруг сама принялась говорить, и Арсений замолчал. Когда Ира делала паузу, он продолжал молча смотреть на неё, чуть прищурившись, с остатками дымной поволоки в глазах, и вся его крепкая фигура, расслабленно застывшая на диванчике, словно говорила: «Послушай музыку, я всё равно едва понимаю, что ты говоришь». Тогда Ира начинала болтать с новой силой, а дымная поволока и блики лампы в тёмных глазах Арсения становились всё глубже и ярче.

Около одиннадцати вечера Арсений глянул на часы и с досадой заметил, что надо ехать — Ире завтра на работу, не то что ему. Ира воспротивилась. Она внезапно вспомнила, что так ничем и не покормила гостя, а он должен быть голоден. Что скажет дядя Валера? На это Арсений не нашёлся, что ответить. Вместо этого он вдруг, обхватив одной рукой Ирин затылок, поцеловал её. Поначалу Ира дёрнулась — но так неубеждённо, что Арсений тут же обнял её второй рукой за талию. Ира чувствовала себя странно. Только что она тараторила, находясь на своей собственной кухне и вполне владея ситуацией, а теперь вдруг оказалась в чьих-то руках, да так, что ей не особо-то хотелось вырываться. Она вдруг отчётливо поняла, что всё это время собой представляла: не больше, чем маленькую хрупкую щепку в больших взрослых морях, которую волны кидали друг другу, давая натешиться вволю солнцем и звёздами, пока не начался первый шторм. И ей было необходимо, сейчас и всё это время, только одно: защита, которую она могла бы принять.

И она приняла её, расслабившись и дав Арсению свободу, которой он добивался. Отчего же не дать, если всё остальное — только до первого шторма?..

Свобода — вот уж поистине Сцилла и Харибда в одном флаконе. Ты получаешь свободу делать то, что захочешь — и тут же теряешь свободу хотеть то, что делает другой. Получаешь свободу оставаться самим собой — и теряешь свободу меняться. Остановиться в какой-то миг и понять, что тот, кого ты любишь, о чём-то мечтает — о чём-то таком, о чём ты бы в жизни не мечтал, даже не подумал бы — сделать это и получить удовольствие, помноженное на двоих — это и кажется свободой истинной и беспредельной, раздвинутой за грани твоего я и умноженной на бесконечное количество зеркальных отражений — но разве это называется свободой?.. Люди называют это рабством, зависимостью, даже сотворением кумира — но о том, что это — величайшая свобода,