Дружина особого назначения. Книга 2. Западня для леших - Иван Алексеев

Иное дело – Европа. У них простору мало, лесов – чуть, зато кругом скалы каменные. Земли мало, людей много. Жилище все из камня, строится веками и на века. И защищают такие дома – гнезда родовые – насмерть. Потому что идти им некуда. Лучше уж умереть на пороге своего дома, чем под забором чужого. Вот на этом и воспитывается иное, чем у нас, сознание у тамошних стойких, умелых бойцов. Другие просто гибнут и не производят в потомстве себе подобных.

– Так что же, по-твоему, мы, русские, и воевать не умеем?

– Нет, не так! Когда враг совсем уж измучит и заполонит родную землю, собираем мы огромное ополчение, где и стар, и млад выходят в поле и ломят стеной. Тут важно не личное искусство каждого бойца, а общий дух, сила и стойкость. Вот так, всем миром, и превозмогаем супостата. Не столько умением, сколько числом. Вернее сказать – единым порывом героическим. Дух народа, между прочим, хорошо в пословицах и поговорках отражается. Вот у нас и появились поговорки: «Русский мужик долго запрягает, да быстро ездит» и «На миру и смерть красна». Нет у европейцев ничего подобного. Зато у них: «Мой дом – моя крепость». К тому же у нас две трети войны – это поход по степям безводным в жару или по пустыням заснеженным в холод. Победит не тот, кто лучше владеть оружием обучен, а тот, кто более вынослив и после похода в бою кое-как в седле или на ногах еще держится. Все иноземцы удивляются выносливости и неприхотливости русского ратника! У них же и походов-то нет: вся война рядом с домом. Да и не рати они собирают огромные, а немногочисленными отрядами сшибаются постоянно в окрестностях своих замков. Потому и в единоборствах не в пример искуснее не только крестьян-ополченцев наших, но и дружинников княжеских, которые воюют раз в год, а остальное время проводят в суетной праздности. А европеец или бьется постоянно на пороге дома своего, если он в роду старший и наследует замок, или рыщет по свету, как коршун: свободной земли нет, и, чтобы укорениться, должен он отнять себе гнездо силой оружия… Вот почему они и злее, и искуснее в одиночных сшибках. Кстати, не зря ведь государь наш своим указом запретил россиянам здесь, в Москве, да и в других городах биться в судных поединках с иноземцами и на саблях, и с другим оружием: валят они наших почем зря.

– Да, твоя правда, Митрий. Хотя и не во всем с тобой соглашусь, но есть зерно в рассуждениях твоих… Но что это мы все о войне, да о войне! Там у них, говорят, процветают пышно науки и искусства. Неужто мы и здесь глупее или бездарнее?

– Конечно же нет! В наших домах, которые, мягко говоря, отнюдь не крепости, богатство и достаток выставлять напоказ не принято: еще потом позавидуют да отымут. Лучше уж спрятать от греха, да на сирость свою и немочь громко вслух всем жаловаться. Наша страна единственная, где народ старается казаться беднее, чем на самом деле. Вот и живет даже знать замкнуто, за высокими заборами прячутся, друг к другу и в гости-то не ходят. А там – наоборот. В домах-крепостях никого они не боятся, сокровища напоказ выставляют, и, в отличие от нас, стараются казаться богаче, чем есть. То есть кичатся друг перед другом чем могут. И в замке каждого уважающего себя барона, кроме злата-серебра, есть набор предметов для тщеславия из разряда диковинок: карлики, обезьяны, попугаи, мавры чернокожие, и наряду с ними – живописцы, музыканты, ваятели и ученые. Вот так и процветают искусства с науками, не щедро, но достаточно подкармливаемые суетным честолюбием владетельных персон. У нас же люди сообразительные, умом пытливые никому не нужны. Скорее, даже мешают, так как других в соблазн вводят. Хотя изобретатели да умельцы наши, которые не спились с горя или плетьми не запороты за речи и дела странные, иной раз повыше иноземных мастеров будут…

Во время высокомудрой мужской беседы женщины, как и подобает, сидели за столом молча и не обозначали своего присутствия ни словом, ни жестом. Дымок, увлекшись рассуждениями, особо и не замечал их. Хотя, по европейской придворной привычке, заканчивая фразу, вежливым полунаклоном головы обращался сразу ко всем собеседникам, как бы давая им возможность прервать его монолог и согласиться или возразить. Вдруг, во время такой паузы, княжна подняла голову, посмотрела на Дымка лучистым, радостным взглядом и по-детски доверчиво улыбнулась. Дымок задохнулся на полуслове. У него даже слегка потемнело в глазах, окружающие предметы утратили четкость, звуки приглушились. Он на миг испытал знакомое ощущение, которое бывает, когда в учебном поединке пропускаешь удар в лоб. Он растерянно посмотрел на Ропшу, на князя и вдруг начал рассказывать, как летом в Италии, когда стремительно садится солнце и наступает непроглядно черная южная ночь, в густых таинственных зарослях начинают вспыхивать мириадами ярких искорок удивительные жучки-светлячки, и, как бы в ответ, морская пена на кромке прибоя тоже начинает испускать чудесный зеленоватый свет.

Весь остаток вечера, который они провели в гостях у князя, разделился в сознании Дымка на две половины. Он смутно воспринимал, что говорили князь и Ропша, что и как он сам отвечал им. Весь мир вокруг него внезапно затуманился и почти исчез. Единственной яркой реальностью, на которой сконцентрировалось все его внимание, была склоненная девичья головка, русая коса, пушистая прядь, выбившаяся за маленьким ушком из туго уложенных волос. И глаза. Темно-серые, огромные, испускавшие то глубокое сияние, с которым не сравнимо ничто: ни солнце, ни звезды, ни волнующий воображение свет морских глубин. И эта улыбка чуть прикушенных розовых губ. Дымку было радостно и страшно. Он понял, что в его душу вошло что-то огромное и светлое, чего ни в коем случае нельзя потерять, за что стоит бороться всеми силами и не жалко отдать жизнь. Весь обратный путь до усадьбы боярина он то и дело возвращался мысленным взором к уже давно скрывшемуся из виду расписному княжескому терему. И только привычная команда «Караууул… смирно!» и короткий грозный лязг выхваченных из ножен сабель вернули его к окружающей действительности, в которой уже назавтра он должен был вести приветствовавших его бойцов навстречу неизвестности, крови и смерти.

Наконец-то они собрались все вместе, в спокойной обстановке. Место, в котором они уединились, представляло собой укромный уголок в глубине обширного сада боярина Ропши, где под яблоньками стоял дощатый стол с вкопанными вокруг него скамьями. Разведал его хозяйственный Желток, любящий создавать себе и товарищам комфорт в любых ситуациях. Он же раздобыл жбан ледяного квасу с изюмом и четыре берестяные кружки. Четыре потому, что с ними была Катька.

Катька побаивалась неудовольствия брата, которого любила всей душой, по-детски восторженно и беззаветно, как отца с матерью. Родителей она почти не помнила, поскольку в момент их более чем странной гибели ей было всего-то три годика. Ее воспитывал Михась, ставший для девчонки абсолютным идеалом и непререкаемым авторитетом. Однако, имея такой же, как у брата, взрывной и эмоциональный характер, Катька странным образом сочетала в душе своей безграничное уважение и восхищение братом со страстным желанием превзойти его на служебном поприще. Она с самого детства упражнялась в группе девчонок, в которую тщательно отбирали кандидаток – одну из нескольких десятков! – не кто иные, как начальники особой сотни. И вот Катька попала во вспомогательный строевой состав и участвует в походе.