Витгенштейн - Франсуа Шмитц

По выполнении этой предварительной работы, согласно Аристотелю, становится возможным выявить формы правильных умозаключений, в коих в качестве посылок и заключения будут выступать суждения, каждое из которых будет иметь одну из четырех форм (необязательно одинаковую). Вышеприведенный пример имеет следующую форму:

– все M есть P

– все S есть M, следовательно:

– все S есть P, которая являет собой первый и самый известный модус первой фигуры «силлогизмов» Аристотеля; в Средние века этому модусу было дано женское имя Barbara. Таким образом, Аристотель открыл четырнадцать модусов силлогизмов, каждый из которых имеет внешнее сходство с Barbara и которые отличаются друг от друга качеством и количеством входящих в них суждений, а также расположением в двух посылках трех терминов (M, S, P).

Более двух тысяч лет логическая система Аристотеля и открытые им силлогизмы практически не подвергались пересмотру. А самое главное – несомненным представлялся тот факт, что, используя одну из четырех вышеуказанных форм, можно выразить абсолютно все, даже если это приводит к возникновению формулировок с грубыми стилистическими погрешностями.

Для того чтобы нагляднее продемонстрировать, сколь важны были для философии изменения, привнесенные в логический анализ Фреге и Расселом, позволим себе сказать еще несколько слов о философских последствиях анализа, разработанного стариком Аристотелем.

Многочисленные проблемы, волновавшие умы философов, возникают из следующего размышления: если признается, что формой-ядром любого повествовательного предложения выступает Субъект – связка – Предикат, то более-менее осознанно предполагается, что эта форма совпадает со структурой самой реальности так, что это соответствие между формой предложения и структурной реальности обеспечивает предложению возможность быть истинным. Это означает, что если мы следуем аристотелевской логике, то мы признаём, что реальность по сути состоит из «вещей», которые обладают или не обладают какими-либо свойствами. Речь в данном случае идет не о языке, но о метафизическом тезисе, касающемся структуры сущего в целом. Так от логики мы переходим к онтологии, то есть к учению о бытии как таковом.

Для более глубокого понимания последствий этого перехода от логики к онтологии в рамках аристотелевской традиции и вытекающих из него проблем следует вернуться к тому, что побудило Аристотеля разработать свой логический анализ. Моделью повествовательного предложения, которой руководствовался Аристотель, была модель наподобие «Сократ является человеком», то есть предложение, субъектом которого является имя собственное, а предикатом – общее название, имя нарицательное.

Особенность такого рода предложения состоит, по-видимому, в следующем: имя собственное обозначает непосредственно предмет в мире, ограниченный во времени и пространстве, который дан в опыте, то есть действительно воспринимается нами. Разве познание мира не начинается с познания совокупности единичных предметов, расположенных во времени и пространстве? Мы можем присвоить этим «предметам» имена собственные таким образом, что сказанное нами будет напрямую связано с реальностью.

Именно в отношении этих предметов мы нечто утверждаем (или отрицаем), и то, что мы о них говорим, по всей видимости, относится и к другим предметам. В самом деле, разве не очевидно, что предметы, познаваемые посредством опыта, иногда схожи друг с другом по некоторым признакам? Сократ имеет сходство с Платоном, Алкивиадом, Кориском и многими другими по множеству признаков, свойственных понятию «человек»: у него две ноги, на его теле отсутствуют перья, он умеет говорить, живет в обществе и т. д. И наоборот, мы никого не назовем Сократом, кроме самого Сократа, и это просто означает, что мы помним, как его зовут.

Таким образом, достаточно легко прийти к мысли, что в конечном счете в реальности существуют единичные субстанции, обладающие общими свойствами с другими единичными субстанциями. Правильность формы-ядра «S – P» обусловлена именно тем, что она отражает основополагающую структуру реальности. Это дает нам уверенность в том, что то, что мы говорим, по крайней мере может быть истинным.

Однако здесь-то начинаются проблемы, над которыми со времен Античности размышляли философы-метафизики. Мы упомянем лишь о наиболее интересных из этих проблем.

Первая и самая известная из них в Средние века была названа проблемой универсалий. В чем она заключается? Особенность примера предложения, от которого, возможно, отталкивался Аристотель, – «Сократ является человеком» – состоит в том, что, находясь в позиции субъекта, имя собственное единичной субстанции, как легко понять, не может встать на место предиката. Однако речь идет не о самом распространенном типе повествовательного предложения. В каком-нибудь научном трактате мы с большей вероятностью встретим предложения типа «лошадь является непарнокопытным животным», или «фотон является элементарной частицей». Впрочем, Аристотель придерживался того мнения, что наука должна содержать лишь такого рода предложения, поскольку она должна быть направлена на всеобщее.

Каким образом тогда понять, как обстоит дело с субъектом в этих предложениях? Вполне понятно, что «лошадь» находится в позиции предиката в таком предложении, как «Буцефал является лошадью», и что в этом случае «лошадь» обозначает свойство единичной субстанции. Однако что же происходит, когда «лошадь» встает в позицию субъекта? Если мы позволим ввести себя в заблуждение схожестью ролей, которые играют слова «Буцефал» и «лошадь» в обоих предложениях, то придем к выводу, что «лошадь» обозначает того же рода субстанцию, что и «Буцефал». Как ни странно, Аристотель отметил, что, в отличие от слова «лошадь», слово «Буцефал» не может быть предикатом, в то время как лошадь может быть субъектом и предикатом, но Аристотель не осознал, что из этого следует коренное различие между предложениями «Буцефал является лошадью» и «лошадь является непарнокопытным животным». Более того, силлогистика рассматривала предложения только второго типа, хотя Аристотель брал за образец предложения с субъектом, выраженным именем собственным. Таким образом, Аристотель был вынужден признать, что «лошадь» обозначает нечто такое, что пусть и в «меньшей степени» является субстанцией, чем то, что обозначает слово «Буцефал», но все-таки ею является: Аристотель полагал, что существуют не только первые субстанции (индивиды), но и вторые субстанции (виды и роды).

Но отсюда возникает масса неразрешимых метафизических проблем: какой тип реальности имеют эти вторые субстанции (также называемые универсалиями)? Существуют ли они отдельно от первых субстанций или только в них? Являются ли они умопостигаемыми реальностями, порождением разума, или простыми именами, которые мы даем единичным субстанциям?

Этой совокупности проблем отвечают проблемы, касающиеся первых субстанций. Что же можно сказать на их счет? Как они связаны со свойствами, которые им приписывают? В самом понятии субстанции словно чувствуется отголосок того места грамматического субъекта, которое занимают имена собственные в предикациях: так же, как к одному грамматическому субъекту могут относиться несколько предикатов, так и субстанция «носит» приписываемые ей свойства, не переставая быть тождественной себе.