Киев 1917—1920. Том 1. Прощание с империей - Стефан Владимирович Машкевич

будущий центральный украинский орган. Этому решительно воспротивились украинские социал-демократы, во главе (на тот момент) с Дмитрием Антоновичем. ТУПовцы выдвинули Дорошенко, которого поддерживала Старицкая-Черняховская, на пост товарища председателя Центральной Рады. Но при голосовании Крыжановский собрал больше голосов, на что Дорошенко обиделся и вообще отказался от участия в деятельности Рады{110}; еще и позже он, по словам Грушевского, на Центральную Раду «дулся»{111}. Ефремов стал главным публицистом «Новой Рады»{112}, которая, несмотря на свое название, деятельность Центральной Рады не всегда и не во всём поддерживала.

Людмила Старицкая-Черняховская (1868–1941)

Михаил Грушевский (1866–1934)

Начиная приблизительно с 6 (19) марта, Михаилу Грушевскому в Москву стали приходить телеграммы с призывами приехать в Киев. «Коли сі телеграми зачастили, – вспоминал профессор, – і в них з’явились уже вирази, що мене кличуть як формально вибраного голову, котрого присутність потрібна, щоб прийняти провід – не пам’ятаю, чи названа там була Центральна рада, чи загально згадана якась громадська організація, – се переконало мене, що українське життя вийшло з летаргіі, і справді треба кидати всі недокінчені праці, і недокінчений друк “Хмельниччини”, і недопломбовані зуби та поспішати до Києва». Правда, он не мгновенно принял решение выехать – потому что не был уверен, что его может ждать по приезде. Дело в том, что в Москве Грушевский был в ссылке. Киевская администрация имела заслуженную репутацию, дипломатически выражаясь, консервативной, и, как полагал профессор, «стара воєнна диктатура в особі мого старого приятеля генерала Ходоровича» вполне способна была доставить ему неприятности. Кто-то посоветовал Марии, жене Грушевского, проконсультироваться по этому поводу с Оберучевым. Тот не дал (и не мог дать) никакой официальной информации, но высказался в том плане, что, хотя ссылка Грушевского формально не отменена, его возвращение, вероятно, не вызовет никаких репрессий. Только тогда Мария Грушевская посоветовала соратникам мужа телеграфировать ему – от ее имени и за ее счет – и призывать его как можно скорее вернуться в Киев{113}. 9 (22) или 10 (23) марта Грушевский принял решение об отъезде из Москвы.

Свободно купить билет на поезд уже нельзя было; с получением ордера на билет Грушевскому помог издатель Яков Шеремецинский. Поставив временную пломбу и спешно собрав вещи, вечером в субботу, 11 (24) марта Грушевский выехал с Брянского вокзала (нынешний Киевский вокзал в Москве) в Киев{114}. Ехал он, по всей видимости, скорым поездом № 1, через Брянск, Навлю, Хутор-Михайловский, Конотоп (тем же путём, что и сейчас), прибывавшим в Киев на следующий день в 6 часов вечера{115}.

Грушевскому досталось маленькое купе первого класса. Покормил его сосед, мобилизованный молодой певец, возвращавшийся на фронт: сам профессор, «летая по городу» перед отъездом, не успел купить еды. Зато он успел забрать старинные книги. Устроившись на ночлег на верхней полке, он положил под подушку «Заблудовский апостол» 1569 года.

Ночь прошла спокойно. Около семи часов утра Грушевский проснулся, тихо вышел из купе и в коридоре, в очереди в клозет, застал молодую девушку из соседнего купе – прислугу румынской эмигрантской семьи. Помывшись и вернувшись в свое купе, Грушевский стал приводить в порядок вещи, как вдруг услышал из соседнего купе крики по-румынски: «Foco! Foco!»[8].

Как оказалось, молодая румынка зажгла в купе сухой спирт, чтобы разогреть молоко для ребенка, а сама вышла в коридор на утренние процедуры. Пока она ждала в очереди, спиртовка и тренога с молоком опрокинулись от толчка поезда и упали на пол. Огонь мгновенно перекинулся на подстилки в купе и на сиденья. Выглянув в коридор, Грушевский увидел, что из соседнего купе вырывается огонь и дым.

Поднялась тревога. Стали звать проводника и искать стоп-кран, чтобы остановить поезд. Долго не могли найти. Поезд мчался полным ходом, и движение воздуха раздувало огонь. Грушевский схватил деревянную коробку и корзинку своих вещей и вынес из купе. Поезд наконец остановился. Грушевский выбросил спасенные вещи на снег и попытался пробиться назад в купе, чтобы вынести остальное. Но было поздно. Купе было в дыму и огне, ничего не было видно. У профессора загорелась борода.

Вагон тем временем отцепили от поезда, и через пять минут он сгорел дотла. Вся одежда и белье, которые Грушевский взял с собой, сгорели – но, что гораздо хуже, сгорели рукописи и коллекция старинных книг. Особенно было жалко «Апостола»…

Пассажиров довезли до Брянска (пожар случился недалеко оттуда) и дали им, вместо сгоревшего, вагон третьего класса, переполненный отпускными солдатами. Грушевский дал телеграмму в Киев приблизительно следующего содержания: «Вагон згорів, їду далі, приїду на ніч». Цензура вычеркнула фразу о пожаре, которая якобы намекала на саботаж, и – вспоминал автор – «так покрутила зміст, що мало що з нього можна было зрозуміти, крім того, що я таки їду».

В Киеве на вокзале Грушевскому готовили торжественную встречу. Собрались к назначенному времени – но, узнав, что поезд задерживается и придет неизвестно когда, видимо, глубокой ночью, разошлись по домам. Ушла и семья профессора.

Поезд прибыл около двух часов ночи на 13 (26) марта. На вокзале было пусто, ни одного извозчика. Сдав спасенные вещи в камеру хранения, Грушевский пешком, без калош (они сгорели!) пошел к себе на Паньковскую. Ночью он не мог узнать киевские улицы и блуждал, пока наконец не попал домой…{116}

Через два дня после приезда в Киев председатель Центральной Рады впервые пришел на свое новое рабочее место.

Еще до приезда Грушевского Центральная Рада переехала в здание Педагогического музея, чему поспособствовал Николай Порш (занявший, как мы помним, в тот же период должность комиссара собраний и помещений). Будущий парламент получил в здании одну комнату, которая впоследствии – когда Рада получила в свое распоряжение всё здание – стала кабинетом Грушевского, и темный коридор, в который выходили двери из комнат. Правда, для больших собраний через некоторое время получили разрешение пользоваться большим залом музея. Соседняя большая комната – будущий зал совещаний президиума Рады – была кабинетом помощника попечителя учебного округа. Еще несколько комнат занимали собственно музей и библиотека, а все помещения верхнего этажа были реквизированы для школы летчиков-наблюдателей – «дуже неприємного сусіда, під дуже пильним наблюдєнієм котрого чули ми себе весь час, – вспоминал Грушевский. – По сінях і входах товклась якась офіцерня – чорт його зна крилось під її мундирами, а траплялось часом і таке, що під час довірочних нарад Центр[альної] ради, в великий залі-аудіторії, відчинялось яке-небудь горішнє віконце,