Гомер и Лэнгли - Эдгар Доктороу

— А как быть, если появится что-то беспрецедентное, — допытывался я. — Где тогда окажется твоя газета?

— Вроде чего?

— Вроде теории эволюции Дарвина. Вроде теории относительности этого Эйнштейна.

— Что ж, эти теории, можно сказать, заместили другие. Альберт Эйнштейн заместил Ньютона, а Дарвин заместил ветхозаветную книгу Бытие. Не сказать, что от этого что-то прояснилось. Но я полностью согласен с тобой — обе теории беспрецедентны. И что с того? Что мы на самом деле знаем? Если на каждый вопрос появится ответ и мы тем самым узнаем все, что надлежит знать, о жизни и о вселенной — что тогда? Есть какая-нибудь разница? Это будет что-то вроде знания о том, как работает двигатель внутреннего сгорания. Только и всего. Темень какой была, такой и останется.

— Что еще за темень? — поинтересовался я.

— Глубочайшая темень. Ты знаешь: тьма, что глубже любой из впадин морских.

Лэнгли не суждено было завершить свое газетное предприятие. Я понимал это и уверен, он сам понимал это тоже. Это был дурацкий, безумный замысел, позволявший ему чем-то себя постоянно занимать и держать мозг в том состоянии, какое было ему по нраву. Казалось, он давал необходимую ему умственную поддержку, чтобы держаться: работать над чем-то, не имеющим конца, а не систематизировать свой беспощадный взгляд на жизнь. Энергия его порой казалась мне сверхъестественной. Словно все, что брат делал, он делал ради того, чтоб самому оставаться в живых. Но и при этом, случалось, на несколько дней кряду он впадал в обескураживающее уныние. Меня обескураживающее, я хочу сказать. Иногда я и сам заражался им. Начинало казаться, что ничего делать не стоит, а дом наш напоминает гробницу.

Воистину никакого утешения не доставили и шлюхи, которых не кто иной, как Винсент, гангстер с писклявым голосом, прислал однажды вечером в подарок мне, своему лучшему слепому другу. Жаклин, тебе придется простить это, но ты ведь сама убеждала меня быть мужественным и писать все, что на ум взбредет. Так вот, когда часы отбивали полночь, к нам в дом заявились две девицы, чьи растянутые в улыбках рты я расслышал, а за ними и большой торт на столике с колесиками, который все тот же шофер, что месяц назад доставил нас домой, с дребезжанием вкатил в прихожую, присовокупив к тому полдюжины бутылок шампанского на льду.

Надо выпить (и не раз), чтобы избавиться от настороженности, которая овладевает всяким, кому предназначается подарок от гангстера. Прежде всего то не был мой день рождения, а во-вторых, с той ночи, когда мы познакомились с Винсентом, прошло кое-какое время, а потому какие же еще могли последовать выводы, как не: а) теперь мы торчим в виде булавки на карте гангстера и б) без всякого выбора со своей стороны, возможно, берем на себя некое таинственное обязательство.

Прибывшие дамы, в свою очередь, похоже, настороженно отнеслись к нам или, вернее, к месту нашего жительства: снаружи Пятая авеню, а внутри склад складом. Мы с Лэнгли усадили их в музыкальной комнате и, извинившись, отправились посовещаться. По счастью, и Шивон, и миссис Робайло давным-давно удалились, так что тут трудностей не возникало. Трудность была в том, что этих профессионалок нельзя было выставить вон без того, чтобы не нанести оскорбление человеку жуткой, а возможно, и убийственной чувствительности. Пока мы обсуждали возникшую проблему, я услышал, как Лэнгли ставил на поднос бокалы для шампанского, так что, в общем-то, никакого совещания не получилось.

В нашу защиту скажу, что тогда мы были все еще молоды, относительно, конечно, и некоторое время были лишены возможности использовать основное средство мужского самовыражения. И если этот жест человека, едва нам знакомого, и выглядел угрожающе чрезмерным, так ведь существовала же у коренных индейских племен такая штука, как потлач,[17]способ самовозвеличивания посредством распределения богатства, а кем был этот самый Винсент, как не своего рода верховным племенным вождем, решительно настроенным возвыситься во мнении других. Так что мы пили шампанское, у которого есть свойство стирать из памяти все, что не имеет отношение к сиюминутности. На одну эту ночь нам суждено было отрешиться от уныния, бесшабашно расслабиться и преисполниться философского убеждения, что в защиту безнравственной жизни есть свои аргументы.

И вот что я скажу про девицу, которая оказалась в моей постели: она не сочла унизительным быть аккомпанементом трехслойному торту и бутылке шампанского. Я знал, что имя, каким она мне назвалась, выдуманное. Так что, едва хаханьки кончились и мы сцепились всерьез, у меня возникло ощущение, что жизнью ее правит какая-то обретенная мудрость и что живет она отдельно от того, чем добывает себе на хлеб. В ней было чувство приличия, она не была вульгарна. И вот еще что: она была очень добра и старалась скрывать профессиональные навыки в простых сущностях небольшого женского тела. Когда после всего она поцеловала мои глаза, я едва не расплакался от благодарности. Потом, после того как она ушла, когда обе они ушли и я услышал, как отъезжает их машина, я пришел к совершенно четкому убеждению, что Винсент, их работодатель, ни за что не смог бы узнать этих шлюх так, как узнали мы с Лэнгли. Получалось, словно они возрастали и убывали в своем бытии в зависимости от того, кем оказывался и какого рода умом обладал тот, кто с ними соприкасался.

О своем свидании Лэнгли сказал только, что в конечном счете это бессмыслица: соитие двух незнакомцев, причем один из них — за деньги. Он не был готов признать, что шампанское пробудило в нас чувственные переживания. И был убежден, что так или иначе, но для нас дело кончится расплатой за щедрость моего друга гангстера и мы еще о нем услышим. Я согласился, хотя с каждым прошедшим годом, когда до нас не доходило никаких вестей от Винсента Гангстера, мы все больше забывали о нем. Но в то время дурное предчувствие Лэнгли казалось исключительно обоснованным. Настолько, что уже к полудню следующего дня нежные чувства из моего пьяного существа были изгнаны, а унылый дух вновь взгромоздился на свой трон.

За долгие годы после войны Лэнгли так и не отыскал спутницу жизни. Я знал, что поиски он ведет. Некоторое время он был очень серьезно настроен на отношения с женщиной по имени Анна. Если у нее и была фамилия, то я ее не слышал. Когда я спросил брата, как она выглядит, он ответил: «Она радикал». Впервые я узнал о ее существовании, когда после своих ночных блужданий он стал приносить домой лишь стопочку брошюрок, которую шлепал на столик в прихожей, стоявший сразу за входной дверью. О серьезности его увлечения я понял по несвойственному брату церемониальному прихорашиванию вечером перед выходом из дому. Он обращался к Шивон, когда не мог отыскать галстук или ему нужна была свежая сорочка.