Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

спокойно, в своей черной бархатной тужурке и в туфлях. Где же душа, душа великого физика… ‹…› Смерть, ладан, свечи и физик среди этого. О, насмешка и ужас. Наука, где же ты, что ты. Не наука мир объемлет, а мир ее. Нет ужаса ужаснее смерти ученого и поэта. В мире зеркальности в отражение врывается отражаемое, и зеркало разбито. После смерти Илюши эта вторая, производящая во мне ужас и бунт. После первой я очутился вне религии, после этой может[64]

30 апреля 1912

…в голове какая-то безусловная апатия, на романы и то не хватает… только спать.

16 июня 1912

Чудная мистическая тишина стен Колизея, освещенных луною, наводила на историко-эстетические мечтания и соображения. Ясное бледное небо с Большой Медведицей говорило опять больше о науке, но вносило тот оттенок историзма, философии и эстетизма, который свойственен астрономии.

20 июня 1912

Рим есть мечта. Блаженства созерцательной жизни, науки и эстетической этики, где же ее оценить как не в Риме.

23 июня 1912

Далеко-далеко где-то Москва, мои книжные шкафы, все, что в голове, представляется туманным и далеким, а здесь свободная голова и никого вокруг, я один. Как редко дается такое счастье. Здесь в одиночестве чувствую себя другим…

26 июня 1912

[море, около Ливорно] Дни и годы могу смотреть на небо, удивляясь, восхищаясь, находя пищу уму и сердцу. Вечные отвлеченные и такие конкретные огни. Каким трепетом и восторгом одновременно проникаешься при взгляде на небо.

3 июля 1912

[Венеция: ] Не город, а сон и сказка.

10 июля 1912

Италия и прочее – только внешнее, только декорация, а суть – наука.

6 августа 1912

Из области Gedanken – Experimente[65]. Предположу, что я помещен в абсолютно замкнутую изолированную систему, т. е. исключено всякое общение с другими системами, но в систему включены все «блага культуры», т. е. книги, картины, музыка, инструменты и прочее. Спрашивается, за что первое я схвачусь, что начну делать и буду делать. Система пусть замкнута абсолютно, т. е. все, что я делаю, остается в настоящем и в будущем только для меня. Одним словом, solo ipso sum[66]. Эксперимент очень интересный в смысле понимания себя самого, себя, очищенного от прочего. Писать бы я, конечно, ничего не стал, смешно, право, ведь это-то уж, конечно, для других и только изредка для «другого» себя, т. е. как воспоминание. Читать бы я стал, но кого, конечно, не Voigt’a или Plan[c]k’а, а Дюма, Пушкина, Гете, критиков, эстетов и газеты (я газеты читаю именно как «Дюма», а вовсе не из-за любопытства), одним словом, я стал бы эстетом… Но это не главное, совсем не главное, главное в том, что это опостылело бы довольно скоро, и, безусловно, я взялся бы за науку, и только, конечно, за физику и математику. Почему? Ну, тут уж, кажется, область биологии, которую я недолюбливаю[67], почему? да потому что математика и физика – эстетический труд, а труд (вот тут-то именно и есть биология) conditio sine qua non est[68]. Между прочим, я сейчас еще не решил, стал бы я ломать стенки своей замкнутой системы, если бы к тому представлялась возможность, может быть – и не стал бы, а может, сломав и осмотревшись вокруг, опять бы починил.

13 августа 1912

…видел странный сон, произведший на меня впечатление самое гнетущее. На моих руках умирал брат, определенно до последнего[69]

2 октября 1912

С каждым мигом я для себя все более и более и проясняюсь, и… ужасаюсь. Какая-то сплошная неспособность, никакого сопротивления вынести не могу. Порою признаюсь себе в самой ужасной вещи, а не ошибся ли я, сделавшись физиком. Это правда, физику я люблю, для меня это безусловная prima res[70], но ведь Пушкина-то можно любить, а Пушкиным не быть, любить же физику значит быть физиком. Для меня сейчас все пути закрыты, сопротивляться я не смогу, и остается одно – «Италия». Кроме этой собственной неудачи и неспособности, какой-то кошмарный фатализм целесообразных случайностей. По всему фронту я терплю сейчас поражение, и главное – никаких надежд, а если что и есть, так только возможность красиво и приятно забыться. Может быть, и этого довольно, не знаю.

4 декабря 1912

3 дня вот уже я в довольно взволнованном состоянии; купил на Сухаревой[71] настоящую итальянскую sessacento[72], картина школы Леонардо, некоторые детали написаны превосходно; в состоянии картина очень печальном; антикварий, у которого я покупал картину, находил в ней только хорошим раму. Но я доволен, какой-то новый аромат в окружающей обстановке, что-то совсем живое. Италия и шестнадцатый век теперь со мною. Бог ее знает, может по этому полотну прошлась кисть и самого «maestro», ведь духом-то Леонардо она полна.

31 декабря 1912

Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты.

В этом году у меня ничего катастрофического не случилось, все «текло» – но все же вернее всего это был год отчаянья, каждый день приходилось «переживать свои желанья» и прощаться с мечтами… ‹…› Ведь весь этот год, по крайней мере с 1-го июня по 31 декабря – полон Италией, эстетизм вошел во все поры души моей ‹…› И это было хорошо – Италия меня спасала, была той подушкой, на которую я всегда благополучно сваливался после всякого рода крушений. ‹…› Теперь второе – наука. И в нее я тоже вошел, и ей тоже полно мое существование – но все-таки, кажется, я не ученый. Впрочем, что же, ведь «как ни живи – жизнь проживется» – а в общем схема жизни моей прекрасна, искусство – как этика, а наука – как суть. Но пишу-то я пока что не о деле. А дело в том, что я – почти больной человек, я, как уже писал, немножко из Гофмана, Достоевского и Розанова… ‹…› В общем настроение и прочее у меня сейчас таково, что вот я сейчас думал, а что, если я в 12 часов ночи «покончу жизнь свою», так это мне страшным и ужасным не показалось.

1913

23 января 1913

Поразительная вещь, все наши физики (впрочем, может они не физики) – эстеты, скрытые ли, явные ли, но эстеты безусловные. П. Н. Лебедев был музыкантом, любил Италию etc. П. П. Лазарев под шумок читает