Там, где трава зеленее - Наталия Терентьева

Отец Павлика сел в тюрьму, перестаравшись в первые годы нашего капитализма. Он попытался продать воздух, как делали многие в то время. Снял две комнаты в бывшем Доме пионеров, наделал туристических путевок в типографии, продал две очень удачно, а за третьей пришла жена помощника прокурора округа, просто как туристка — она хотела поехать в Голландию за луковицами тюльпанов. Отец Павлика не успел спрятаться, когда разразился скандал, и его посадили на четыре года. Почему-то он вышел гораздо раньше, но к моей маме даже не зашел.

Мама, в отличие от меня, к мужчинам всегда относилась крайне иронично. По-моему, я больше переживала, что отчим так подло сбежал.

В трудную минуту мама взяла к себе квартиранта — Игорька. Он и прижился в нашей огромной квартире. Мне кажется, если спросить его, сколько моей маме лет, он точно не скажет, хотя брак они оформили официально. От моего папы, который давно умер, маме осталась прекрасная пятикомнатная квартира на «Маяковской» — с двумя кладовками, с комнатой, в которую ведет полукруглая лесенка, — в ней раньше жила я, а теперь прячется от невиртуальной реальности Игорек.

О папе я мало что помню. Он был довольно известным писателем и журналистом. Его или не было дома, или он сидел в своей комнате и писал. Помню, что он был веселый и толстый. Он даже умер во время смеха. Смеялся, смеялся, схватился за сердце и умер. Это вспоминают все его друзья и знакомые, как только заходит разговор о папе. «Ладно, хоть Ленку и квартиру мне оставил, раз уж сам помер», — часто говорила раньше мама. А мне было очень обидно — ничего себе «хоть». Квартира наша — ее — просто роскошная. А я — вот так она меня и воспитывала, я всегда для нее была «ну хоть Ленка…».

Сейчас к маме я хожу редко, потому что, с тех пор как лет семь назад у нее появился Игорек, она стала нервничать при виде меня. Говорить высоким голосом, слишком сильно краситься, выпрямлять и без того прямую спину бывшей актрисы (мама когда-то пела в оперетте) и без конца говорить о том, что она не стесняется своего возраста, совершенно не стесняется и может всем сказать, сколько лет ее дочери… Я обычно тороплюсь объяснить: «Мне уже двадцать девять, у меня маленькая дочь, просто я так плохо выгляжу». Хотя я точно знаю, что возраст — не в морщинках около глаз и рта, не в цвете кожи, а в глазах. Никто никогда не даст мне двадцать девять лет, внимательно посмотрев мне в глаза. Сто лет — даст.

Я представляю, что сказала бы мама, если бы я попыталась рассказать ей про последние выходки Виноградова.

— Хочешь чокнуться — продолжай в том же духе! По нему плачет Кащенко, и он тебя с собой туда тянет! Пошли его в жопу, оформи официально алименты и найди себе нормального человека, наконец. Или не ищи, а живи спокойно, ешь с аппетитом, и пусть смеется Варька! А не рыдает с тобой месяцами, когда твой придурастый любовник забывает, что, кроме его вечно чешущихся причиндалов, у него есть дочь, в конце-то концов!

На следующий день после нашего странного разговора с Виноградовым меня весь день мутило. Я даже померила давление, и точно, — низкое, почти коллапс: восемьдесят на пятьдесят пять. Я пила крепкий сладкий чай, стояла в горячем душе, к вечеру стало вроде бы лучше, — вот если бы не мысли…

— Ты позвонила Милке?

— Нет еще… А ты где?

— Прошу тебя, не надо за мной следить. Неужели ты ничего не понимаешь? Ты только себе делаешь хуже.

— А ты не хочешь спросить, как Варя?

Я совершенно безнадежно попыталась попасть в то крошечное место в душе Виноградова, на котором написано: «Я — отец». Хотя моя мама считает, что у него нет не только такого места в душе, но и самой души.

«У него есть брюхо, есть гениталии и, к сожалению, мозги. Душа!.. Какая там душа…»

— Спрашиваю, отвечайте. Как. Варя.

— Варя нормально, Саша.

— Ну вот и славно. Звони Милке, потом мне.

Я понимала, что он задумал что-то странное по меньшей мере. Нашла телефон Милки и позвонила. Милка была пьяна, но разговаривать могла.

— Ленуся! Ленка… — Похоже, она заплакала.

— Милка, привет, ты как живешь? Что-то совсем не звонишь…

Я ощущала себя полной сволочью. Мне-то совсем не хотелось звонить ей. А зачем она понадобилась Виноградову — я не понимала. Но чувствовала, что это имеет какое-то отношение к нашим последним сложностям.

— Да как живу… Хреново! Романы, романы… и ничего… Вот ты молодец, родила хотя бы… а я приду домой с работы, телевизор включу, есть не хочу — на работе наелась, напилась, рекламу посмотрю — и спать. Все бессмысленно…

— Мил… Тут вот мой… гм… Варин отец Саша хочет пригласить тебя в ресторан.

— Меня? — Милка засмеялась. — А ты?

— Ну вроде со мной… Но я что-то не пойму…

— Да и не надо! Пошли!

— Может, он хочет, чтобы мы с тобой поболтали, я отвлеклась… А то я с работы уволилась… Сижу дома… И потом, он предлагал мне, чтобы я открыла журнал…

— Ой, Ленка… Возьми меня туда… Хоть кем-нибудь! А?

Я пожалела, что сказала об этом. Вряд ли для этого он просил меня пригласить ее… Хотя он загадочный человек, Александр Виноградов…

Через два дня мы пошли втроем в итальянский ресторан. Ничего особенного там не было, Виноградов напился не больше обычного, Милка, видимо, тоже. Я, разумеется, как почти не пью, так и не пила тогда, хотя Виноградов всячески пытался меня напоить. Это, пожалуй, было единственное, что чуть насторожило меня. Он прекрасно знал, что мне становится плохо от бокала сухого вина. У меня начинает кружиться голова, меня тошнит, а от двух бокалов может вырвать. Поэтому тем, кто этого не знает, он сам объясняет: «Лена — женщина оригинальная, водяру не пьет, а винищем брезгует». Обычно в ресторане я пью несколько глотков вина и сок или могу выпить полкружки слабого пива, а еще лучше — кружку безалкогольного.

— Лена! Пить надо много! — пьяным голосом говорил Виноградов, подливал мне красного вина и смотрел на меня злыми трезвыми глазами.

— Ой, я не зна-а-аю… — хихикала пьяненькая Милка и расстегивалась.

Она пришла в черной кружевной блузочке. Меня не оставляло ощущение, что я видела кофточку еще в институте — застегнутую по меньшей мере на тридцать крошечных черных перламутровых пуговок. Через три минуты Милка стала ее расстегивать. Наверно, это ее обычная штучка. Виноградов пару раз взглянул на ее ручки, теребящие очередную пуговку, со странной улыбкой.

Во время ужина я взяла сумку и вышла из-за стола.

— Ты куда это? — нахмурился Виноградов.

— В туалет.

— Я с тобой, — запищала Милочка. Думаю, что она хотела замурлыкать, но получилось, как будто пищит больной котенок. Котенок, больной сифилисом или, на худой конец, хламидиозом.

— Сиди, — подал голос Виноградов и, по всей видимости, зажал ее ноги своими под столом.