Руфь - Элизабет Гаскелл

Мистер Беллингам и его спутница безмолвно прошли через запущенный сад, где уже распускались бледные весенние цветы. На крыльце растянул свою паутину паук. Сердце Руфи сжалось при виде этого запустения. Ей пришло на ум, что, может быть, никто не переступал этого порога с тех пор, как через него пронесли труп ее отца. Не говоря ни слова, она развернулась и пошла вокруг дома к другой двери. Мистер Беллингам следовал за ней, ни о чем не спрашивая. Он не в состоянии был понять того, что происходило в ее душе, но его приводила в восхищение целая гамма чувств, отражавшихся на ее лице.

Старуха еще не вернулась из церкви или от соседей, к которым она заходила по воскресеньям после службы выпить чашку чая и поболтать. Ее муж сидел в кухне с молитвенником, разбирая по складам псалмы на нынешний день и громко произнося каждое слово, — привычка, укоренившаяся в нем вследствие его одиночества: он был глух.

Молодые люди вошли так тихо, что он их не услышал, и были поражены тем замогильным эхом, которое всегда раздается в полуопустелых, необитаемых домах. Старик читал:

— «Вскую прискорбна еси, душе моя? И вскую смущаеши мя? Уповай на Бога, яко исповемся Ему, спасение лица моего и Бог мой»[1].

Окончив эти слова, он закрыл книгу и вздохнул с чувством исполненного долга. Святые слова, пусть и не вполне понятные, осенили благодатным миром его душу. Подняв голову, он увидел молодую парочку, стоявшую посредине комнаты. Старик сдвинул на лоб очки в железной оправе и поднялся навстречу дочери своего прежнего хозяина и глубокочтимой им хозяйки:

— Бог да благословит тебя, дитя мое! Бог да благословит тебя! Как я счастлив, что мои старые глаза опять видят тебя.

Руфь подбежала к нему и схватила мозолистую руку, протянутую, чтобы благословить ее. Крепко сжав ее, она осыпала старика вопросами. Мистер Беллингам почувствовал себя как-то неловко оттого, что девушка, которую он уже считал в каком-то смысле своей собственностью, так нежно и коротко обращается с человеком, чье лицо и одежда изобличали в нем чернорабочего. Мистер Беллингам отошел к окну и стал глядеть на поросший травой двор фермы. Однако до него все-таки долетали отрывки разговора, по его мнению уж совсем фамильярного.

— А это там кто? — спросил наконец старик-работник. — Твой возлюбленный? Это, должно быть, сынок твоей хозяйки? Вот ведь франтик какой!

В жилах мистера Беллингама закипела голубая кровь, а в ушах у него зазвенело так, что он даже не расслышал до конца ответ Руфи. Он слышал только ее слова:

— Тсс, Томас, умоляю, потише!

Принять его за сына миссис Мейсон! Это было совсем смешно. Однако эти слова рассердили мистера Беллингама, как сердило по большей части слишком смешное. Он еще не пришел в себя, когда Руфь робко подошла к окну и спросила его, не хочет ли он посмотреть зал, в который ведет парадная дверь. «Этот зал многим нравится», — робко добавила она, заметив, что лицо мистера Беллингама незаметно для него самого приняло суровое, гордое выражение, смягчить которое он сумел далеко не сразу. Однако он последовал за ней и, выходя из кухни, заметил, что старик стоит и смотрит на него со строгим, недовольным выражением лица.

Пройдя по извилистому, пахнувшему сыростью коридорчику, они очутились в большой комнате, похожей на множество подобных общих комнат в фермерских домах в этой части графства. В комнату попадали прямо через крыльцо, а из нее шли двери в другие помещения: в кладовую, где хранились молочные продукты, в спальню, служившую отчасти и гостиной, и в маленькую комнату покойной миссис Хилтон, где она, бывало, сидела, а во время болезни чаще лежала по целым дням, наблюдая сквозь открытые двери за домашними. Тогда общая комната была веселой и оживленной. По ней то и дело проходили муж, дочь, слуги. Каждый вечер здесь весело трещали дрова в камине, который топили даже летом. Эта комната, с толстыми каменными стенами, с каменным полом, с большим диваном у окна, увитого плющом и виноградными листьями, постоянно требовала живительного блеска и тепла растопленного камина. Но теперь в ней царило полное запустение, и зелень за окном только усугубляла мрак. Отполированные до зеркального блеска дубовый бильярд, тяжелый стол и резной шкаф, в которых прежде вечно отражались огоньки камина, теперь совсем потускнели. От них веяло сыростью, и вид их только увеличивал щемящую сердце пустоту. На каменном полу была большая лужа.

Руфь застыла на пороге комнаты, не замечая ничего этого. Перед ней рисовалась картина прошлого, один из вечеров ее детства. Отец сидит в «хозяйском углу» у камелька и чинно потягивает трубку, полузакрытыми глазами глядя на жену и дочь. Мать читает вслух Руфи, присевшей на низенькой скамеечке у ее ног. Все это уже прошло, уже исчезло в области теней, но на минуту ожило так ясно, что теперешняя жизнь показалась Руфи сном. Постояв немного, она, все так же молча, направилась в комнату матери. Но для нее оказался невыносим запустелый вид уголка, некогда полного уюта и материнской любви. Руфь испустила слабый крик и бросилась на коленях к дивану, закрыв лицо руками. Все тело ее дрожало от сдерживаемых рыданий.

— Руфь, милая, не отчаивайтесь так! Ведь это не поможет. Вы не вернете своим плачем мертвых, — сказал огорченный ее печалью мистер Беллингам.

— Знаю, что не верну, — пробормотала Руфь, — от того-то я и плачу. Я плачу потому, что никто мне их не вернет назад!

Руфь снова зарыдала, но уже тише: ласковые слова мистера Беллингама успокоили ее и если не совершенно изгладили, то, по крайней мере, несколько смягчили ее чувство одиночества.

— Пойдемте! Я не могу оставить вас здесь, в этих комнатах, полных печальных воспоминаний. Пойдемте! — И он ласково приподнял ее с земли. — Покажите мне ваш садик, о котором вы мне столько говорили. Он ведь под самым окном этой комнаты? Видите, как я хорошо помню все, о чем вы мне говорили.

Он вывел ее через заднюю дверь в хорошенький старомодный садик. Под самыми окнами тянулась клумба с цветами, а на лужайке росли подстриженные самшитовые и тисовые деревца. Руфь снова принялась рассказывать о своих детских приключениях и одиноких играх. Когда они повернули назад, то увидели старика, который ковылял, опираясь на палочку, и глядел на них все с тем же серьезным и беспокойным выражением.

Мистер Беллингам заговорил уже резко:

— Чего ради этот старик всюду преследует нас? Какой наглец!

— О, не называйте старика Томаса наглецом. Он так добр и ласков, он мне второй отец. Я помню, как часто я сидела у него на коленях, а он пересказывал мне «Путешествие пилигрима». Он выучил меня пить молоко через соломинку. И матушка его очень любила. Он всегда сидел с нами по вечерам, когда отец уезжал на рынок. Мама боялась оставаться без мужчины в доме и просила старика Томаса приходить к нам. Он брал меня к себе на колени и слушал так же внимательно, как я, когда мама читала вслух.

— Как, вы сиживали на коленях у этого старика?

— Да, много раз.

Мистер Беллингам сделался даже серьезнее, чем в ту минуту, когда стал свидетелем страшного горя Руфи в комнате матери. Однако скоро он утратил оскорбленный вид и только любовался своей спутницей. Руфь перебегала от цветка к цветку в поисках любимых растений, с каждым из которых были связаны какие-нибудь воспоминания, какие-нибудь события из ее детства. Она грациозно проходила между роскошными зелеными кустами, издававшими чудные весенние запахи, не обращая внимания на пристальный взгляд, устремленный на нее, забыв в эту минуту даже о существовании своего спутника. Подойдя к кусту жасмина, она взяла его веточку и тихо поднесла к губам — это был любимый цветок ее матери.