Диктатор и гамак - Даниэль Пеннак

Нельзя не упомянуть, что в тот день, в Марапонге, наш разговор прервал какой-то пьянчужка, появившись под деревьями. Весь в лохмотьях, изможденный, в состоянии крайнего возбуждения, с глазами, выпученными от качасы[12], он стремительно двигался к нам, петляя между кокосовыми пальмами. При этом он орал в испуге, утверждая, что его преследует привидение. Ему абсолютно необходимы были двадцать крузейро[13]— поставить свечку святой Рите, чтобы она заставила этого духа «подняться» обратно. И если мы добрые христиане, мы…

Жеральдо раскошелился, не заставив себя упрашивать.

Удивленный, Качаса сразу прекратил горланить и принялся торговаться. С пятьюдесятью крузейро можно было бы поставить толстую свечу, и возвращение духа восвояси прошло бы быстрее.

Жеральдо отказался:

— Знаю я твоего духа, это был сосед, хороший парень, грешил мало, так что его душа не должна быть слишком тяжелой, двадцати крузейро святой Рите будет достаточно, чтобы отправить его обратно наверх.

Качаса на мгновение заколебался:

— Если ты его знаешь, отчего же сам не поставил свечу?

— Потому что я скуп. Если ты их сожжешь, эти двадцать крузейро, ты истратишь свои деньги.

Вот так. А потом — маленький гребешок для усов.

Однажды утром, когда я писал своему другу (может быть, я как раз рассказывал ему историю с пьянчужкой), на веранде в Марапонге появилась молодая женщина. Я встал из-за стола, чтобы встретить ее. Она попросила разрешения переждать здесь, пока кончится дождь.

А дело все в том, что никакого дождя не было.

Небо было безоблачным.

Это была молодая женщина лет тридцати, с серыми глазами, в строгом платье, с убранными назад волосами и в туфлях без каблуков. Я никогда ее раньше не видел. Она явно пришла не из фавелы[14]и не из близлежащих домов. Соледад предложила ей чашку чаю. Она же предпочла кокосовую воду. Когда мы вернулись с расколотым кокосом, то обнаружили ее в гамаке, созерцающей небо.

Я вновь сел за письмо к другу, очарованный этим странным вторжением. Время от времени я бросал взгляд на нашу посетительницу сквозь решетчатые ставни, загораживавшие мой стол. И хотя Соледад заподозрила у нее cabeca fraca (легкую причуду), девушка пила воду с безмятежным спокойствием. В ее поведении нельзя было заметить ничего, кроме мудрого терпения женщины, дожидающейся, когда кончится ливень, чтобы вновь отправиться в путь.

Когда я рассказал об этом Жеральдо Маркану, он ответил с самым что ни на есть серьезным видом:

— Должно быть, дождь шел где-то в другом месте.

Жеральдо восседает на почетном месте в моем раю. Рядом с моим отцом, с Динко, с Сула, Мунье, Жаном и Жерменой, с Эме, Малышом Луи и Патриком, моим домашним кроликом, с моей бедной всегда улыбающейся Сесиль, которая так смеялась над несносно фальшивившим Тардье, вместе со своей кузиной, такой хорошенькой, такой непосредственной и соблазнительно неуклюжей Монет, с Матильдой — сейчас, Тильду, столь любвеобильной, и Тьери, нашим строителем, ушедшими один за другим, в то самое время, когда я, ни о чем не подозревая, преспокойно писал себе одну из этих вот страниц, с шефом Тома из моего детства, с моим стариком Пилу, который мечтал об Амазонии, с Анни — вчера Анни де Сильвер, весьма привлекательной в возрасте пожилой дамы, и со всеми остальными, которые, вероятно, весьма удивились бы, узнав в своей гипотетической вечности, что воспоминание о них каждый день служит мне сносным оправданием для моего существования. Это мой Олимп, моя академия, мое племя, это я — во всяком случае, одно из моих «я», которые хоть чего-то стоят.

Все это было много лет назад: один момент жизни. Самолет приземлился, Жеральдо умер; Алиса, Тьяго, Жану, Ролан, Жиль, Луна, Летиция, Антуан, Элиза, Орели, Реми, Виктор и многие другие появились на свет; Соледад, Эммануэль, Лоик, Жером, Винсен, Мелани, Кристоф, Альбан и Софи сегодня уже взрослые; в этих бескрайних пространствах времени Бразилия успела приобрести видимость демократии, крузейро сменился реалом, реал стал приравниваться к доллару, побережье продолжает притягивать голодных жителей изнутри страны, Форталеза превратилась в известный курорт, в Терезине в конце концов выросло несколько многоэтажных каменных зданий, империи рухнули, Европу мотало справа налево, то объединяя, то раскалывая, Африка по-прежнему гибнет от всех мыслимых и немыслимых бедствий, в то время как всеобщая коммерциализация претендует на искоренение всех «заций» и «измов», тысячи две учеников прошли через мои руки, одни пары и дружеские связи распались, другие завязались, мы с Минной встретились, а с Ирен расстались, и в старом добром доме в Веркоре, недавно обновленном стараниями Кристофа, я пишу свои книги, и не вспоминая о Бразилии.

Всей этой тщательностью я обязан одному любителю поспать из сертана.

Еще одна внутренняя история.

Соня из сертана был университетским преподавателем, желавшим объехать Бразилию в целях исчерпывающей публикации. С виду — Тартарен из Сен-Жермена, с целой батареей ручек в патронташе легкой хлопчатобумажной рубашки-забияки. Что до содержимого его головы — большой младенец, завернутый в матрицу концептов. В социальном отношении: здесь — преподаватель, подпитывающийся соком тезисов, там — хроникер, естественно — автор и немного издатель, собиратель разнообразных комиссий и жюри, пришедшийся ко двору у этого, неплохо устроившийся у другого, пешка на каждой клетке шахматного поля, человек на все случаи, герой в поисках собственной значимости, без одного дня министр, или дипломат, или советник королевской особы.

Само собой разумеется, ему хотелось «побывать внутри». Он желал встретиться с тем священником, который защищал интересы крестьян.

Однако священника было не найти. Даже для того, чтобы представить свидетелю, прибывшему из Европы. Двое наемных убийц, отправленные каким-то фазендейро, стреляли в него. Сертанехос[15]утверждали, что видели, как те въехали верхом прямо в его церковь. Его предшественник не избежал горестной участи, он же спасся благодаря своей пастве. Его спрятали где-то в каатинге.

Но соня сертана непременно хотел «быть свидетелем».

Священника, священника во что бы то ни стало!

Хорошенько прочесав укромные закоулки, мы в несколько дней все-таки отыскали его. Это был старый бельгийский иезуит (а может быть, голландский или канадский), тощий — дальше некуда. Первое, что он нам показал в том доме, где его приютили, это ручные мясорубки из красного чугуна, подобные тем, через которые мясники в моем детстве пропускали конину; моя мать, помнится, жарила этот фарш тонкими ломтиками. «Прошу знакомиться: моя вставная челюсть», — сказал он нам, улыбаясь беззубыми деснами. Те зубы, которые он не растерял со временем, он вырвал себе сам, «чтобы закрыть вопрос раз и навсегда». Он предложил нам кокосовой воды, пригласил располагаться в гамаках. Наш свидетель достал свою записную книжку и задал первый вопрос. Вопрос касался аграрных проблем и, надо сказать, задан был к месту. Иезуит весьма сложно выстроил свой ответ. В данном случае он являлся скорее не евангелистом, а юристом. Он преподавал право крестьянам, чтобы они сами могли проверить правильное применение законов 1964-го, за которые голосовали в Бразилиа и которые не соблюдал ни один землевладелец Северо-Востока: квоты испольщины по отношению к стоимости продукции, право продажи на рынках и прочее. Он ставил себе задачей научить этих сертанехос читать, редактировать, разбираться, верно ли составлен контракт, убедить их, что эта законность не была фиктивной… Например, в настоящее время иезуит занимался, в частности, шестьюдесятью семьями, выставленными вон одним фазендейро, не имевшим на это никаких законных оснований. Сейчас требовалось срочно где-то всех их расселить, чтобы эта толпа, выдворенная в сертана, не поспособствовала дальнейшему расширению какой-нибудь фавелы…