Золотая жила для Блина - Евгений Некрасов

Ну, подсматривал.

И не подсматривал, а просто ждал, когда пройдешь по вагону!

Зачем?

Хотел еще поговорить.

А я не хотела! — огрызнулась зеленоглазая и всхлипнула: — Папу жалко!

А мне, думаешь, не жалко? — ответил Блинков-младший, удивившись тому, что Лина сначала подумала о его папе, а не о Пашке.

Тебе своего папу жалко, а мне своего!

Версия рухнула со стеклянным звоном.

Так Сергей Иванович — твой папа?!

— Представь себе, мой! Командир воздушного корабля, не ботаник зачуханный!

Это кто зачуханный? — оскорбился за папу Блинков-младший.

Да так, ничего личного. Кому летать в небе, кому мочковатые корешки собирать.

То, что корешки мочковатые, почему-то силь­нее всего обидело Митьку. Он отвернулся и решил молчать.

Ладно-ладно, — сказала Лина, — беру свои слова обратно. Еще не хватало нам собачиться. Да­ вай посмотрим, что у кого есть в карманах, и пой­дем.

И парашют возьмем, — подсказал Блинков-младший.

Само собой, он стоит две с половиной тысячи баксов. — Лина подняла голову и посмотрела на парашют, клочьями свисающий с обломанных су­чьев.

Стоил, — уточнила она. — Пашка на него два года копил. И дедушка добавил, и папа.

А Пашка тебе кто?

А ты сам, что ли, не сообразил? Все говорят, что мы похожи. Пашка мне брат, а папа мне папа, а дедушка мне академик Лемехов, который тебя за Черным Маслом посылал!

Над упавшей версией рассеялся дымок послед­них подозрений, и не осталось ничего. Митьку бро­сило в жар. Ах, ехидина! А он-то, он! Распустил павлиний хвост, балбес! Нашел, перед кем похвас­таться знакомством с академиком...

Вот почему ты сразу к нам подошла. Там, на перроне, — промямлил Митька.

А ты думал! Это же я вам покупала билеты на поезд: Блинков Олег Николаевич и Блинков Дмитрий Олегович, молокосос четырнадцатилет­ний.

Мне пятнадцать будет в сентябре, — бурк­нул Блинков-младший.

И мне пятнадцать, только мне уже исполни­лось в марте.

А что ж ты про стипендию врала?

Я не врала, просто дедушка так говорит. У меня был бзик, хотела пойти на лето официант­кой подрабатывать. А он: «Пока ты учишься, я те­бе буду платить стипендию».

Разговаривая, Лина выворачивала карманы и раскладывала на траве все, что попадалось под ру­ку. Митька, не ожидая найти ничего полезного, за­пустил руки в карманы папиной куртки и нащу­пал что-то твердое, размером со спичечный коро­бок. Зажигалка. «Зиппо».

— Дай-ка, — потянулась Лина. Повертела за­жигалку в руках и улыбнулась: — Пашкина. Это он тебе сунул в последний момент.

Они собрали свои вещи в кучу: три носовых платка, карманный ножичек, зажигалка, начатая пачка жвачки и начатый пакетик соленого арахиса.

Человек может не есть месяц, — сказал Митька.

Сил не будет, если вообще ничего не есть, — возразила Лина.

Будут. Дня через три мы перейдем на аутотрофное питание.

На какое?

Начнем расходовать собственный жир.

Это тебе папа сказал?

Папа.

Ботаник, — не без ехидства уточнила Лина.

Он такой ботаник, что круче мамы.

А мама кто, воспитательница в детском саду?

— Контрразведчица, подполковник. — Блинков-младший повернулся к Лине рассеченной ще­кой. — Посмотри-ка, что у меня. Только рукамине тро...

Зеленые глаза закатились под лоб, Лина по­бледнела до синевы и стала сползать на траву. Ну вот, крови боится. А с парашютом прыгать не боялась. «Нет, девчонок не поймешь», — подумал Митька, подхватывая ее на руки.

Встал вопрос, как приводить зеленоглазую в чувство: хлестать по щекам (вызывает прилив кро­ви к голове) или сделать искусственное дыхание изо рта в рот (вентилирует легкие). Второй способ казался гораздо приятнее, но и первый не повре­дил бы этой ехидине. Митька еще не забыл ей ни «озабоченного», ни «мочковатых корешков».

Пока он решался, Лина заморгала и открыла глаза.

Ты как? — спросил Митька, отворачиваясь, чтобы не показывать окровавленную щеку.

В порядке, — жалким голосом пролепетала парашютистка.

Тогда полежи, а мне надо сбегать к болоту за сфагнумом.

За чем?

Мох такой, сфагнум. Останавливает кровь, заживляет раны. Про него только ботаники знают, а летчикам сверху не видно, — мстительно доба­вил Митька, вскочил и побежал лечиться.

А все-таки хорошо, что Лина не инопланетян­ка. Ну их!

В жизни многое происходит одновре­менно, а в книжке приходится писать по порядку. Поэтому я упустил одну важную подробность. Как только парашютисты приземлились и даже еще раньше, когда они толь­ко приберезились и висели на парашютных лямках над землей, на них сразу же накинулись комары. Сибирский комар состоит примерно в таком же родстве с нашим среднерусским, как волк с соба­кой. Среднерусский комар — почти домашний. Он дохнет от нагретых пластиночек, пропитанных ка­ким-то химикатом, и боится крема «Тайга».

Сибирский тоже дохнет, но его много. Он подле­тает к тебе с огромной очередью за спиной. Первые сотни дохнут-дохнут-дохнут от химикатов, пока химикаты не кончаются. Тогда на тебя набрасыва­ются тысячи из конца очереди. А отпугивающего крема сибирский комар, может, и рад испугаться, но сзади его подпирают другие. Он шарахается, видит их оскаленные рожи и понимает: затопчут. Ничего не остается, как сесть на тебя и, брезгливо поджав задние лапки, вонзить хоботок в намазан­ное место.

Сибирских комаров полчища, тьмы. Если даже мерить на вес, их больше, чем людей.

Поначалу, когда закатное солнце еще припека­ло, Митьку и Лину окружали только самые отча­янные и голодные. Всего лишь по сотне на челове­ка. От них еще можно было отмахиваться, и разго­воры Митьки с Линой выглядели так:

— Лин, а почему дедушка запре... Тьфу! В рот попал... запретил тебе официанткой, тьфу-тьфу, работать? — Шлеп! Бац!

Привычная Лина, обмахиваясь веточкой:

— Он считает, что я должна учиться.

Блинков-младший, тоже отламывая веточку и хлеща себя по ногам:

— Ты же на каникулах!

Лина, распуская волосы, чтобы комарье не пе­регрызло шею:

— Дед говорит, на каникулах надо читать, хо­дить в музеи или хоть на пляж. С парашютом пры­гать. В общем, получать что-нибудь для ума или для здоровья. — Шлеп, шлеп, шлеп по щекам.

Блинков-младший, сдувая кровопийцу с кон­чика носа: